Седьмой урок

Севрюгину уложили на диван, принесли самую мягкую подушку, нарядили в свеженький, пахнущий утюжкой халат, укрыли пушистым, одеялом, Янка откинулась на подушку, лежала плашмя, как после тяжелой болезни: глаза в потолок и немножечко к носу. Несмотря на беспомощно упавшие руки, несмотря на то, что Янка не сделала ни малейшего усилия, — халат, аккуратно, складочка в складочку облегал ее тело, выглядел нарядно, даже празднично.

Кастелянша, навестив больную, невольно задержалась в дверях:

— Красивая, шельма!

Немного погодя, расправляя на вешалке платье Севрюгиной, она обнаружила в поместительном накладном кармане телефонограмму:

«ПОД ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ,

В СВЯЗИ С УГРОЖАЮЩИМ ПОЛОЖЕНИЕМ

В СОСЕДНЕМ РАЙОНЕ, СОЗДАВШИЙСЯ

ЗАТОР БУДЕТ ПОДОРВАН В 23.00.

СРОЧНО ПРИНЯТЬ СООТВЕТСТВУЮЩИЕ МЕРЫ

СОГЛАСНО…»

Суть телефонограммы не являлась для кастелянши новостью.

Как все местные жители, она знала, что междуреченской плотине предстояло принять на себя и пропустить через шлюзы весь поток, выдерживая небывалый напор, спасти низовье от затопления. В том случае, разумеется, если плотина выстоит.

Хотя никто в округе не произнес слова «катастрофа», чрезвычайность положения была очевидной. Удивило кастеляншу только одно: как телефонограмма попала в карман нарядного платья.

Внезапная болезнь Севрюгиной встревожила Богдана Протасовича:

— Надежда Сергеевна, надо проследить нарастание лимфоцитоза.

— Богдан Протасович, право, не вижу причин для беспокойства.

— Конъюнктивит несомненный и, вполне возможно, сопутствующий. Учтите, последнее время Севрюгина работала на новой аппаратуре. Возможно, проверка установок была недостаточно надежной.

— Богдан Протасович, — вмешалась Татьяна, — Севрюгина ресницы недостаточно надежно покрасила!

— Коллега Чаплыгина!

— Я сказала правду.

— Отвратительная правда. Извольте позаботиться о своей подруге.

— Богдан Протасович, вы знаете обстановку. Я просто удивляюсь. Все дружинники мобилизованы, у нас нет времени на Севрюгину.

— Нет времени помочь товарищу?!

— Севрюгина поставила себя вне коллектива. Это не болезнь, это дезертирство.

— Вне коллектива! Легко и просто! Сперва полнейшее всепрощение. Дескать, наша Янка, наша девочка. Свой парень. Что ни сотворила, какой бы номер ни выкинула — все сойдет. Ничего, мол, страшного. Признавайтесь, говорили так: ничего страшного?

— Профессор, поверьте, я очень высоко ценю…

— Не желаю слушать. Обидно слушать. Дико. Извольте позаботиться!

— Но вам известно, что происходит кругом…

— Рядом человеку плохо, а вы по сторонам оглядываетесь!

Только великое уважение к Богдану Протасовичу заставило Татьяну навестить Севрюгину.

— А, железная! — приветствовала ее Янка. — Забота о дохлом товарище?

— Меня просили…

— Ясно. Плановая сердечность. Спасибо. Считай, что расцеловала тебя. В порядке профсоюзной дисциплины.

Ветер ворвался в рощу, вершины кедров маячили перед окном.

Таня видела, как склонялись до земли деревья, как в небо упрямо взбирался вертолет. Его сносило, он возвращался с непреодолимым упорством, его отбрасывало вновь и вновь, он возвращался — далекая, маленькая и несокрушимая стрекоза, направляемая невидимой настойчивой рукой.

— Мне необходимо поговорить с тобой, Янка.

— Ну что ж, поговорим по душам, как девушка с девушкой.

— Я все думаю о Василе. Зачем ты кружишь ему голову?

— Василь, Арник, Степан — не слишком ли много забот для скромной девушки?

— Уходишь от разговора? Ладно. Тогда о тебе. Ты разумный человек, Янка. Умеешь работать. Можешь быть хорошей, счастливой.

— Спасибо. Растрогана. Украдкой утираю слезу. А теперь о тебе: как поживает Степан?

— Степан? Почему ты спрашиваешь о Степане?

— А так — сочувствую. Представляешь: Степан и ты! Чудная пара. Жена докладчик, муж содокладчик. С ума сойти можно от радости.

— Я пришла поговорить с тобой по-человечески. В последний раз. Заметь.

— Неудачное время выбрала. Солнышко зашло, сыро, холодно. Буря! Ты любишь бури?

Таня потупилась, проговорила сочувственно:

— Зачем коверкаешь себя? — Странно — есть люди, которые не стыдятся стыдного, даже бравируют. Зато старательно прячут все хорошее — стыдятся хорошего.

— Неудачное время выбрала для лирики. Я злая. Растрепанная. Руки готова кусать. И ты представляешься мне попом в юбке. Обиделась?

— Слишком хорошо знаю тебя, чтобы обижаться.

— И правильно делаешь, — я объективно. Гляжу на тебя и рисую картину. Зачем пришла? Что нужно? Благословить перед потоплением?

И вдруг, с обычной непоследовательностью, доверчиво, простодушно, как человек растерявшийся, нуждающийся в поддержке:

— Скажи, Танюша, ты вышла бы замуж за старика? Ну, не за старика, а так — за пожилого товарища. Средних лет.

— О ком ты говоришь, Янка? Надо знать человека…

— Не знаешь? Святая простота.

Янка уставилась в потолок:

— Ну, хорошо. Открою тайну.

Севрюгина приподнялась, опираясь на круглый локоток:

— Слышала такое имя — Брамов? Олег Брамов?

— Да. Мельком. Кажется, упоминал Шевров.

— Шевров? Наверно, Шевров…