Седьмой патрон

Я, краем глаза поймав, что ключи от кубрика в замке, поспешил навстречу милиционеру:

— Ничего такого, — объяснил. — Беспризорники подрались.

Хромой Сильвер

— Едемский, что ль? Предъявляй документ.

Рукавом он промокал потный лоб. Из расстегнутой кобуры выглядывала рукоять нагана.

— Нету документов.

— У всех нету, блюди тут с вами революционную законность! — распалился милиционер. — Зачем шпану отпустил?

В минуту я от него устал и устало попросил:

— Мне нужен Урпин.

— Кем ему доводишься? — страж порядка кинул в меня подозрительный взгляд. — Свой или так понадобился Урпин, по службе?

— Свой, — сказал я. — Племянник.

— Спрос на Урпина, — вымолвил милиционер поотходчивее. — Да на тебя, кавалер, тоже спрос! — Он подмигнул, распустив пухлые губы в ухмылке. — Эй, барышня, ну-ка, покажись.

Из-за бревен показалась… Виринея!

Гора с плеч, дышится легче и небо стало светлей — теперь я точно не один. Одного мы с ней поля ягоды. Сколько раз я вспоминал на вахтах: кабы Вирка была в рейсе…

Я шагнул ей навстречу — и словно запнулся. То была конечно Вирка: знакомый домашний сарафан, камышовая кошелка для беготни по лавкам. Ее белый платочек на рыжих волосах… Но это не ее глаза, плотно сжатый рот и жалко вздрагивающий подбородок! Ее качает, едва на ногах держится! Не поддержи я, упала бы.

— Полусапожки жмут, — пролепетала она жалобно.

— Фу-ты, — полусапожки! Не знал уже, о чем думать… Полусапожки!

Я усадил ее на бревно. Заслоняя собою от милиционера, принялся разувать. Полусапожки-то разные! Один черный, другой коричневый, и оба на правую ногу.

— Ну, Виринея, — шипел я. — Ну-у… Дернуло тебя обуваться на босу ногу да в разные ботинки…

— Я вас с Алексей Николаевичем искала.

Вот-вот, всегда оправдается.

— Искала, да? Пехом шлепала до Котласа? На что ноги похожи?

Милиционер вмешался:

— Не очень-то разоряйся, беженка она, имей вниманье.

— Что вы, он всегда бесчувственный! — губы у Вирки изогнулись подковкой и слезы тут как тут. Обижают ее, бедненькую, приголубьте ежа рыжего.

Я смотался на баржу, черпнул забортной воды и с ведром в руке предстал перед плаксой.

— Суй ноги в воду, отойдут…

— Эх, ребята, ребята… — Милиционер погрустнел. — Побудешь с вами: войны нет, забот нет. На том вам, ребята, спасибо! Да смотрите в оба: Котлас — у нас варежку-то не разевай.

Застегнул кобуру и ушел.

Остатки картошки я скормил Вирке.

— С утра, Сережа, крохи во рту не было. Чего я в Архангельске насмотрелась, если б ты знал!

Увел ее в кубрик.

— Ночью и то по причалам ходила, Сережа, искала.

Я молчал. О чем говорить человеку, бежавшему в разных ботинках, только не оставаться у Сатаны и либавской вдовы.

Их взяла — пал Архангельск!..

Сказал Вирке, что отец ранен.

Легла Вирка, щеку пристроила на ладонь.

— Сережа, ты не беспокойся, я госпиталь найду. Не пустят — добьюсь. Назовусь дочкой, — это ничего? За вранье не считается?.. А твоего дядю Костю не видела. Он нынче в ЧК, вот!!…

Почмокала она сонно, свернулась калачиком.

Золото — не девчонка. В госпиталь сбегает, отца навестит. Узнала, что Урпин в ЧК работает. И мне забот меньше.

Я укутал Вирку отцовским плащом-дождевиком и каюту запер за собою на ключ. Пусть отдыхает, успеем наговориться.

С вечера посвежело, заподувал ветер.

Баржа, ласкаясь, терлась бортом о причал.

Связались ниточки в узелок. Понимаю, догадываюсь, почему пущен был груз по реке, в барже, считай, без охраны, а выбор — кому вести баржу, — пал на моего отца. Я-то случайно попал в переплет. Не готов был к испытаниям, какие свалились на плечи, и оракул, с детства верный, не подсказал.

Но что если я прибедняюсь?

Были — домик в Кузнечихе, чиненый-перечиненный карбас, вылазки с отцом на рыбалку и в лес, костры под нависью хвойной, ночной…

Немало у меня было, нечего прибедняться!

Только буду ли я прежним-то? Не остался ли я, прежний, у того зеленого угора, с которого махал белый платок?

Поскуливая, подобралась ко мне бездомная хромая собака.

Чего дрожишь, песик? Давай не скули. Мы с тобой ровня, раз ты бездомен, как я, и я стерегу добро, как пес. Хром ты — значит Сильвер. Не прочь подружиться, Сильвер. Не ластись, полно. С некоторых пор не выношу тех, кто льстит и лижется. Последнее им отдашь, да они тебе же кишки норовят выпустить. Папиным кортиком, семейной реликвией! Папа, знаешь, патриот, у него обязательства, он всегда прав и может утопить ребенка-несмышленыша, перебунтовать пьяных мужиков…

Днем, обойдя причал, я нашел, что забор, ограждающий пустырь, — сущая дрянь. Столбы вкопаны мелко, зимой их вымораживает, и они стоят вкривь и вкось. Ворота я затворил, для надежности подпер бревном.

Отыскалось уютное местечко. На бревнах, на самой верхотуре. Обзор хороший. Зато не зевай. Чуть забудешься, и загремишь за милую душу вниз, так как кора бревен подопрела, лезет, как чулок.

Таскался за мной хромой Сильвер. Вместе мы взобрались на штабель.

Пес иногда предупреждающе ворчал. Падало сердце: смена? Идет моя смена?

Ночь накатила пасмурная. Дождь затуманил залив.

Появились люди. Трое в лодке.