Седьмой патрон

— Сухариком? — я немного ожил. — А вы не церемоньтесь. Не угодно ли милорду устриц из Парижа. Мороженого в бокале?

На замурзанную мордочку легла тень. Резко обозначились морщины. Он в мгновение состарился.

— Вы не сердитесь… Я прошу один сухарик, в то время как в ваших трюмах полно бисквитов и галет, сухари в мешках и сахар.

Я думал — лопну.

— Бисквиты? Что ты несешь, несчастный! Похож я на тех, у кого сухарей мешки? Похож?

— Позвольте, — пискнул комарик озадаченно. — Позвольте, зачем тогда Павлик с Тимой затеяли шмон и лезут к вам в трюм?

Волосы поднялись дыбом, я взвыл и, не разбирая ступеней, вылетел наверх.

Чумазые оборвыши, высунув от усердия языки, возились у трюмных люков.

Когда вода выкипела и от ведра с картошкой повалил ароматный пар, я скомандовал:

— Гоп-компания, мыть руки!

Потом мы взапуски лопали картошку, прямо в кожуре макая ее в серую, подванивавшую керосином соль. Картофелины были горячие, рассыпались во рту. Пир! Не забуду я этот пир в Котласе. В том городе, чье имя повторялось в те дни штабными донесениями, летело в эфир с антенн радиостанций, по телеграфным проводам: «Взять Котлас!..» «Защитить Котлас во что бы то ни стало!» Мы смаковали картошку, дымил головнями костер, пахло кругом древесной гнилью, каменным углем, и сирены пароходов спорили с паровозными гудками, и где-то здесь же, в Котласе, стуча топорами, плотники сколачивали станки для орудий будущих плавучих батарей. Не касалось нас, что матросня метет клешами пыльные улочки, плачут на пристани грудные младенцы, пассажиры, высаженные с пароходов, напрасно давятся у окошек касс — движение судов по Двине прервано военными событиями, — мы объедались картошкой и были счастливы.

Отвалился от ведра Тимка:

— Больше не лезет.

Павлик облизал пальцы и прищелкнул языком:

— Кабы запыжить краюхой, на неделю вперед был сыт!

Один бесенок давится да ест, больше других оголодал.

— Барчук, — пояснил Павлик. — На еду господа ужасть солощи. Ты его поспрошай, Сере-га. Травит Славка, будто он шоколад пил.

— Я не лгун, — запищал комарик. — Мама заставляла пить шоколад. И декохт, — добавил он упавшим голосом. — Тетя Аня находила, что у меня слабые легкие. А папа привозил ананасы от Елисеева. С зелеными хвостиками. Он был старшим офицером на крейсере.

Гоп-компания примолкла. Тимка нацарапал в швах кармана табачных крох, свернул цигарку и закурил.

— Спасибо, — качнув головенкой, сказал Славка-комарик и полез целоваться. Не отстал, пока не почмокал меня в обе щеки.

Тима сосал цигарку, пряча ее после каждой затяжки в рукав. Как самый старший, мальчуган держался независимо — рыжий, губастый, на ногах опорки.

— Длинный все ж таки темнит… Хы! Отпустят сухари и сахар без охраны… Хорош гусь: мы шмон веди по баржам да чтоб по железным и шкиперенком был пацан, а сам сутками на квартере прохлаждается и ноги в потолок!

— Не свисти, — сказал Павлик. — Длинный ночами выходит на дело. Загнемся мы без него.

— Уйду, — мрачно выдавил Тима. — Я волю люблю, хозяева мне без надобностей.

«Ищут… ищут», — в такт ударам сердца билось у меня в мозгу. Нет сомнений, ищут мою баржу.

С берега мы перебрались на причал. Лежим, загораем. Я боялся выдать себя и, напуская равнодушие, выспрашивал ребятишек, кто они и откуда.

— Мы в Питере сошлись, — охотно отвечал Павлик.

— Без родителей, — пояснил Тима.

— Батьку на фронте убили.

— А моя мамка померши с голоду…

— Мы сговорились уехать в Америку. А вместо Америки осели в Котласе.

— Золотник где? — приподнялся на локтях Тима. — Не к Длинному утек наушничать? Слова не скажи, передаст и от себя прибавит.

А, плевать… — он щелчком послал окурок в воду. — Шпана мы или кто? Найдется хозяев: сегодня — Длинный, завтра — Короткий.

— Ребята, а Длинный — это кто? — спросил я.

— Кто-о? — скривился Тима. — Лучше у себя по карманам почапай. Золотник, сказано тебе. Мал, да дорог.

Я спохватился. Точно, нет ключей от кубрика! Меня затрясло. Ворюги! Я к ним с открытой душой… Ой, лопух!

— Золотник! — Павлик откровенно завидовал. — Не заметишь, как нос у тебя промеж глаз стибрит! Талант у него. Думаю, что с шоколаду, если не врет, падло.

То-то Славка лез ко мне целоваться… Я и рассыропился, и расчувствовался! Ну, мал да дорог, держись за уши. Однако не успел я и шага сделать, как с шаланды кубарем скатился клубок лохмотьев. Славка визжал и несся прямо на меня, выставив кортик в худых лапках.

Он бы запорол меня: визжал и целился кортиком в мой живот. Тима подставил ногу, Славка упал. Кортик звякнул и провалился в щель настила.

— Папин кортик… Я узнал! Щербина на рукоятке! Где папа? Куда девали папу, хамье?

— Буржуенок, — пробурчал Павлик, пятясь к бурту бревен. — Тю-ю, припадочный. Макнуть его в воду, может, очухается?

Сзади раздался внезапный окрик:

— Что здесь происходит?

Какой-то дядька, судя по брюкам-галифе и кобуре на поясе, военный, торопился к причалу.

— Легавый! — ахнул Павлик. — Тикай, бражка, мильтон топает!

Тима сгреб Славку за шиворот и поволок прочь, подбадривая оборванца пинками.

— Шагай ножками, Золотник. Канай, а то прибью!