Седьмой патрон

Вскинув кольт, Петруха тщательно выцеди-., вал. Неярко вспыхнул огонек, и Ян вытянулся, сделал полоборота на выстрел и завалился на бок…

Петруха прыжком метнулся к нему и взмахнул кортиком.

Вода плеснула, разомкнулась, приняла Яна и сомкнулась вновь.

Штауб выпустил меня.

— Ложись! Все ложись!

Он вернулся к сараю.

— Сын-то… — У Игнахи заплетался язык. — Ну, ежели в самом деле газ?

На барже орудовал Петруха. Сорвав со стены пожарный лом, он сбил запоры и, откинув люк, исчез в трюме.

Буксир умолк, и сделалось щемяще тихо.

— Если заминировано… Если заминировано… — Штауб двигал челюстями, точно перекусывал на зубах что-то жесткое. По смуглому лицу тек пот, борода мокро лоснилась.

Петруха долго не показывался. Затем из трюма вынырнула его голова со всклокоченными кудрями.

— Сюда-а, батя! Сюда-а-а! Скорей, батя-а-а!

Он вылез. Сел и свесил с баржи ноги.

— Зовет, а? — Игнаха оставил укрытие. Топтался на месте, словно искал поддержки. — Пойти мне, а, мужики?

— Взрывчатку возьми, — приказал Штауб. — Подайте ему мешок со взрывчаткой: он в бричке под сеном.

— Я пособлю, — вызвался один из мужиков, тот, который собирался «пулять» из-за угла. — Дело обчее, разве не понимаем…

Откос скользкий, сапоги Игнахи разъезжались по мокрому ракушечнику.

С мешком на плече вниз припустил мужик.

— Жигин, стой! — заорал Петруха с баржи. Он схватил с палубы пистолет. — Мое… все мое! Никого не допущу!

Раз за разом на барже вспыхнуло колюче, пули сочно захлюпали по ракушечнику. Жигин пригнулся, опустил мешок на землю.

— Ага-а! — скалился Петруха. — Не любите? Полюбите! На этой барже и мы люди! Штауб, слышите: у нас тож дворцы будут и лакеи в белых перчатках! Не все вам трюфели кушать, Штауб!

Приплясывает на барже Петруха. Дробит пятками, подкидывает вверх какой-то мешочек и ухает.

Рехнулся, да?

Искал брод Игнаха. Поскуливал в кустах раненый. Сцепив челюсти, Штауб бормотал:

— Что там такое? О бог мой, дурье, деревня… Хамы! Хамы!

И тут ударил выстрел. Мягко, как в вату. Петруха переломился пополам, нырнул головой в палубу.

Отец… Жив!

— Папа! — вскрикнул я.

Воевода кивнул мне — ласково и с участием.

— Да, да, беги к папеньке, — поигрывал он на ладони револьвером. — Он только ранен. Ты, Серж, хороший сын, не так ли? Ты ему поможешь, не так ли?

Позднее мне сказали, что я улыбался. Пятился от пустого, жадно выщупывающего меня револьверного дула и улыбался — разбитыми губами и кровоподтеками.

Сияло солнце, в белом небе вились стрижи, пахло водой, мокрым песком. Неслышно и оглушительно ржали кони, бухал из винтовки Игнаха, звал сына, а по горячей стене амбара перелетали синие мухи. Зрение обрело необычайную остроту и всеохватность: я видел баржу, буксир поодаль, не подававший признаков жизни, и еще стрижей над головой, и у ног былинку. Гладкий, скользкий, жучок карабкался на стебель, в небе кучились облака, и дуло нагана поднималось, и у меня шумело в ушах. То шумело море? Синее море, где уже не бывать, раз раньше не бывал? И облака — не облака, а паруса огромной яхты, в неудержимый бег подхватившие всю землю. Она несется, ускользает из-под ног…

Больно ли, когда тебя убивают?

Потом снова, но издали, гудок парохода. Караван ли сверху? Снизу ли пассажирский выгребает на Котлас?

Рука и наган. Белая с широкой кистью рука и потертый наган.

Вдруг желтая змейка оплела белую кисть, рука дернулась в сторону — одновременно с выстрелом, с коротким тугим выблеском огня.

— Шештой патрон, боле не стрелишь!

Якунька? Господи, причем тут Якунька?…

С парохода строчил пулемет. Залпы винтовок с треском рвали воздух.

Подмога… Наши…

Тайна трюмов

— Подойди только, глаза выстегаю! — визжал Якунька. — Волков к стаду не допускал, чо ты! Шештой патрон, боле не стрелишь… Бросай наган, чо ты!

С мостика парохода стучал пулемет, поливая очередями дорогу, и что тому витой ременный кнут, у кого смерть за плечами? Пусть безнаказанно на щеке кровянеет рубец от кнута, — Штауб кинулся к коновязи. Оборвал узду, на ходу упал в повозку. Напуганная пальбой лошадь сразу взяла вскачь.

Бросая оружие, по лощине бежали остатки рати. Вдогон повозке пустился Игнаха: «Ваше благородие, кобыла ить моя!» Воевода головы не поднял. Со стороны смотреть, то кажется, лошадь несет порожнюю бричку, вожжи волочатся по земле. Игнаха, мотая башкой, упал и катается, рвет на себе волосы…

Не сказать, как я очутился на шаланде. Между нею и берегом была широкая полоса воды, я оступился на скользком камне и вымок с ног до головы.

Палуба усеяна блестящими гильзами. С кормы наносит разогретой похлебкой. Скоротечен, знать, был бой, похлебка остыть не успела…

Жужжа, садились на Петруху синие мухи, от его полосатой мокрой тельняшки шел парок. Я наклонился, поднимая с палубы какие-то мешочки. Они были очень тяжелы, замшевые, в орленых нашлепках печатей. Я их опустил в трюм и испугался, — вдруг взорвутся? Грохнула крышка люка, я отскочил и наступил Петрухе на руку. И тут меня чуть не стошнило. Помню, хотелось первым делом запереть трюм. Я заставил себя вернуться к люку и сунул в скобы поврежденный ломом замок: ничего, пока и так сойдет.