Седьмой от Адама

Прокричали и смолкли, как придушенные на высоких нотах, герольды, и протрубили фанфары, и вышла из мужского отделения на балюстраду второго этажа завёрнутая в коротенькую простыню королева бала — заведующая Маргарита Онуфриевна. Заслуженной, не по слепому случаю рождения доставшейся, а добытой в честной борьбе короной сидело на её крашеных волосах замотанное тюрбаном вафельное полотенце. В крепких пальцах королевы, украшенных восьмёркой золотых перстней, сверкал рубиновыми искрами гранёный стакан и лоснился бутерброд с толстым ломтём варёной колбасы. Тесновата была обгрызенная жадной кастеляншей казённая простынка её сдобному обильному телу, и, чтобы не сползла, сколота была эта тога над левой грудью драгоценной фибулой — орденом Ленина. Отхлебнула орденоносная королева гулко портвейн из кубка, взмахнула пышной рукой с закуской, и разнёсся её зычный, прокуренный голос над чадным весельем:

— Музыку! Музыку сюда! Плясать будем! Все!

Заскрипел, заверещал кассетный магнитофон, взметнулся и истаял истошный вопль прокручиваемого на перемотке Кобзона, и вот уже мощный голос впервые молодой Аллы Пугачёвой заполнил бальный банный зал: «Всё могут короли…»

Заскакали в обнимку голые Машка и Надька, ночная уборщица. Часто, по-цыгански затрясла могучей грудью с огромными сосками-блюдечками распаренная до красных пятен Элька-кастелянша. Мелким бесом, дробными коленцами рассыпался перед ней банщик Стратулат, отбивая чечётку на кафельном полу окостеневшими пятками и длинными, загнутыми ногтями на пальцах узких волосатых ступней. Белым в жёлтую крапинку бурдюком заколыхался, сбиваясь и не поспевая за ритмом, огромный живот приплясывающего на месте циклопа Борис Борисыча. Затряс знаменитым удом альфонс Толик, ловко вращая тощими бёдрами и раскручивая своего кормильца, свой рабочий инструмент то по, то против часовой стрелки. Впившись безумным взглядом в описываемые им круги, пританцовывала рядом вечно девственная многодетная кассирша Мария Иосифовна, и бледно-розовый язык её в приоткрывшемся от возбуждения рту повторял движения Толикова уда — против… по… против.. по… Заплясали в кружок не в такт музыке, заложив пальцы за воображаемые жилеты, кочегары во главе с гномом Ипполитом, даже тут не снявшим свою неизменную вязаную шапочку с помпоном. Проснулся красномордый шофёр Вова, в восторге и возбуждении промчался юрким гекконом вверх-вниз по склизкой стене зала, придерживая одной рукой спадающую простынку, заметался ошалело, пытаясь пристроиться к какой-нибудь из танцующих компаний, — отовсюду его гнали, и лишь две пожилые банщицы пустили проходимца в свой танец, стащив с него простыню и зажав намертво меж двух пар сморщенных грудей.

И было явление: ровно полночь вышел из подвала Огурец — грязный, вонючий, с гордо задранной головой на закостеневшей негнущейся шее, с флаконом огуречного лосьона в левой руке, ведя правой под локоть уже совершенно ослепшего Тересия. Поднял вызванный из царства Аида пророк невидящие глаза к облезлому потолку и заговорил, читая в понятной лишь ему книге бытия волю богов, предрекая гибель всему сущему, и разрушение, и забвение, и адский огонь… Да куда там, кто слушает сейчас слепых прорицателей — и зрячим-то давно уже не верят, хоть они пешком ходи, хоть на ослах разъезжай. Кто слушает истинных пророков? Тем более что грязны они обычно, нечёсаны и лезут в общую мацу своими немытыми руками, пытаясь поделить её на всех. Пророк в наши времена должен быть холён, чисто выбрит, уметь заговаривать воду, лечить по телевизору геморрой и менять бельё хотя бы раз в неделю.

Но не все, не все отмахнулись от бормотаний многоопытного, знакомого с обеими сторонами удовольствий и страданий слепца. Задумался Матвей — чем-то до боли знакомым повеяло от пророчеств немытого… до боли… Ну конечно! И вспомнил Матвей, что очень больно было ему, когда после подобных проповедей с амвона заводил его, совсем юного прихожанина, которого мать тайком водила на службы и даже в церковный хор записала, святой отец в свою трёхкомнатную келью. Эти ли болезненные воспоминания, или что-то другое остановило его, но только отделился незаметно Матвей от общего веселья, отыскал тихонько свою одёжку, схватил в охапку и, не одевшись, как был голышом выскользнул через запасной выход из заколдованной бани в черноту неосвещённой улицы имени замёрзшего генерала Карбышева. Тем и спасся.