Седьмая ложь

— Все под контролем. Две индейки в духовке. Чувствуешь, как пахнет? Будет вкусно. И закусок разных я целую кучу наготовила. Ты взяла телефон? Может, пофотографируешь? Я хочу сделать большой материал для блога о том, как устроить сборную рождественскую вечеринку.

— А как малыш? Ты достаточно отдыхаешь?

— Уже становится заметно, видишь? — Она повернулась ко мне боком. — Представляешь?

— Джейн! — Эмма подскочила ко мне и, схватив меня за руку, крепко обняла. — С Рождеством! Как ты?

Она попыталась отстраниться, но я не спешила ее отпускать. Когда я обняла ее, обвив руками за талию, мои ладони коснулись локтей противоположных рук. Так плохо она не выглядела уже давно. Я отступила назад и посмотрела на нее. Щеки у нее были запавшие, ввалившиеся настолько, что, казалось, еще немного — и сквозь кожу начнут просвечивать зубы. Из рукавов мешковатого свитера торчали руки-спички, а облегающие джинсы болтались на бедрах.

— Тот мужчина, — продолжала она. — Вон тот, видите? В свитере цвета лососины? Он двадцать минут ездил мне по ушам, еле вырвалась. Без обид, Марни, может, он отличный друг или еще кто-нибудь, но…

— В красных вельветовых брюках? — уточнила Марни.

— И в бумажной короне, — кивнула Эмма.

— Понятия не имею, кто он такой. Он ничего не говорил о… Так, минуточку, — произнесла она и решительно двинулась через кухню, чтобы представиться.

— Пирожок будешь?

Я протянула ей блюдо.

— Я уже съела несколько штук, — сказала Эмма, потирая свой живот, как будто хотела убедить меня, что он полон. — Надо оставить еще местечко для индейки.

Наши глаза встретились, и между нами в одно мгновение произошло несколько безмолвных диалогов сразу.

— Ты ничего не ешь.

— Ем.

— Ты врешь.

— Не вру.

— Не ври мне.

— Как ты смеешь обвинять меня во лжи?

Или:

— Ты ничего не ешь.

— Я не хочу.

— Ты не можешь не хотеть есть. Съешь что-нибудь.

— Хватит мне указывать.

Или:

— Ты ужасно выглядишь.

— Отстань от меня.

— Я серьезно. Когда ты в последний раз ела?

— Не твое дело.

Произносить все это вслух не было ровным счетом никакой нужды.

— Не надо, — сказала она только.

Я кивнула:

— Я могу чем-то тебе помочь?

— Нет, — отозвалась она. — Как мама?

— Нормально, — вздохнула я. — Чувствует себя все еще не очень, но уже намного лучше.

— Она сердилась? На меня. За то, что я не приехала.

Хотелось ответить, что мать сердилась, что она чувствовала себя несчастной, даже брошенной, и таким образом выставить себя лучшей дочерью. И в то же самое время меня так и подмывало сообщить, что наша мать даже не заметила ее отсутствия. Пусть Эмма думает: она забыта, ее утянуло в пучины деменции.

Но мы с ней обе знали, что я никогда не была любимой дочерью.

— Нет, — проговорила я. — Она была в нормальном настроении.

Эмма с облегчением кивнула:

— Ну что ж, тоже неплохо, наверное. Прости меня. За то, что не поехала с тобой. Я просто… не могла.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила я и задумалась: неужели в других семьях тоже много линий на песке — слов, которые нельзя произносить вслух. — На тебе ее старый джемпер? — спросила я.

— Да! — заулыбалась Эмма. — Ты его помнишь? Он всегда напоминает мне о том Рождестве, когда папа переоделся Санта-Клаусом, пробрался в нашу комнату, а потом споткнулся о ящик с игрушками, упал и устроил такой тарарам, что мы с тобой проснулись, и в итоге дело закончилось поездкой в больницу.

— Я помню, — откликнулась я.

— Мы с тобой были в пижамах, а мама в этом джемпере, и все остальные в приемном покое были пьяные, веселые и тоже покалеченные. Помнишь? А того мужика, который порезал себе руку до кости диспенсером для скотча, помнишь?

— И медсестру, которая угостила нас конфетами посреди ночи?

— С розовыми волосами.

— Да!

— Мне после этого всегда хотелось тоже выкраситься в розовый.

— Так выкрасись, — сказала я.

— Может, и выкрашусь, — усмехнулась Эмма.

— Все в порядке, — сообщила Марни, снова подходя к нам. — Я его все-таки знаю. Он работает в почтовом отделении при офисе Чарльза, и вообще, кризис предотвращен. Так, дайте-ка я гляну, как там поживают наши индейки. Ты, кажется, собиралась фотографировать?

Тот день был проникнут грустью. Она исходила от двух фотографий, стоявших рядышком в рамках на каминной полке. От деревянной елочной игрушки с гравировкой «Наше первое семейное Рождество». Очевидно, кто-то подарил ее Марни с Чарльзом на свадьбу. Кто тогда мог знать, что их брак не продлится и года? Грусть исходила от призраков, которые сопровождали каждого из нас: Марни, меня, прочих гостей, неприкаянно бродивших по квартире, — среди них не было ни одного, кто не привел бы с собой тень утраченной любви, невосполнимой потери.