Седьмая ложь

Часть этих изменений происходит медленно, за несколько недель. Между зданиями повисают гирлянды, ярко сияющие во тьме, и она с каждым вечером опускается на город все раньше. Витрины магазинов преображаются, празднично украшенные игрушками, елками, санками и фальшивым снегом. Толпы народу на улицах заметно редеют. Чем меньше времени остается до конца месяца, тем более массово рабочий люд — тот, что весь год трясется в вагонах, наводняет тротуары и по утрам ручейками вливается в крутящиеся двери офисных зданий, а по вечерам так же дружно устремляется в обратную сторону, словом, такие же бедолаги, как я, — берет отпуска вдобавок к государственным выходным и остается дома валяться на диване. Туристы в красных шапках с белыми помпонами, обвешанные пакетами с покупками, фотокамерами и малышами в рюкзачках-кенгурушках, стадами рыщут по магазинам игрушек, катаются на коньках на импровизированных катках, которые в зимнее время заливают на незанятых пятачках, и толпятся на эскалаторах с неправильной стороны. Но даже при всем при том их недостаточно много для того, чтобы уравновесить отсутствующих, заполнить полупустой город, чьи обитатели не высовывают носа из дому.

Другие изменения практически мгновенны: внезапно мы начинаем улыбаться случайным попутчикам, потом заводим на офисной кухне вежливые разговоры с коллегами, интересуемся их планами на выходные, спрашиваем, кто и что будет готовить, ужасаемся количеству детей, которым придется провести в замкнутом пространстве целых два дня, и риторически вопрошаем, кому же под силу такое вынести. А потом сами не успеваем опомниться, как вдруг начинаем направо и налево желать счастливого Рождества всем на своем пути: охраннику у входа, вечно чем-то недовольному, а теперь вдруг прицепившему на лацкан пиджака праздничную светящуюся булавку, директору в лифте, который пугающе улыбается во весь рот, бариста в кафе, куда ты каждое утро заскакиваешь купить кофе, мусорщику, уборщику, женщине, моющей кружки в кухонной раковине. Структура города изменяется, и внезапно все мы становимся лучше, чем были прежде: добрее, счастливее, оптимистичнее, — мы становимся наилучшими версиями самих себя.

Мы не замечаем коллегу, чья семья распалась, чьи дети празднуют Рождество где-то в другом месте, чьи родители давным-давно умерли. Мы по-прежнему игнорируем бездомную женщину, что сидит на обочине дороги на своем видавшем виды спальном мешке, кутаясь в рваное одеяло, чтобы защититься от пробирающего до костей холода. Мы не можем заставить себя признать печаль, которая по-прежнему существует среди всеобщего праздничного веселья.

В тот период моей жизни я могла быть как в одном лагере, так и в другом. Я могла нести как печаль, так и радость. У меня была лучшая подруга, решившая устроить рождественский обед, и замечательная сестра, а в придачу отсутствующий отец, погибший муж и мать, страдающая деменцией.

Думаю, в нынешнем году радости от меня будет мало, одна печаль. Я не могу от нее отделаться, понимаешь? И становится только хуже. Все хуже и хуже.

Пожалуй, если задуматься, это был мой последний год, в котором еще оставалось место для радости. В рождественскую ночь я позвонила Эмме сразу же после полуночи. Мы договорились, что с утра поедем навестить нашу мать. Ни одна из нас не готова была признаться в этом вслух, но я знала, что нам обеим хочется разделаться с визитом к матери как можно раньше, чтобы не думать о нем весь остаток дня. Я знала, что Эмме не хочется туда ехать, что это пугает ее до чертиков, и ожидала, что она будет изобретать всевозможные отговорки и искать способы отвертеться. Я набрала ее номер и, слушая длинные гудки, гадала, возьмет она трубку или предпочтет проигнорировать звонок, проигнорировать меня, лишь бы избежать поездки к матери.

— Ну и какой у нас план? — спросила я, когда Эмма наконец взяла трубку. — Встретимся там на станции? А оттуда пойдем пешком?

— Ей стало лучше, ты не знаешь? Они не говорили? — отозвалась Эмма.

— Они сказали, что она еще не до конца выздоровела, но, думаю, на часик заехать можно.

— О, ну, если она еще…

— Эмма, — оборвала ее я, — хватит.

— Я не знаю, Джейн, — с преувеличенной тревогой в голосе протянула она. — Если она еще нездорова… Не дай бог, мы еще подхватим от нее заразу… Может, лучше отложить поездку? Например, до следующей недели?

— Эмма, она наша мать. И сейчас Рождество.

— Пожалуй, я в этот раз не поеду, если ты не возражаешь, — сказала Эмма. — Увидимся тогда у Марни? Часика в два-три? Ты пришлешь мне адрес?

— Эм…

— Спасибо, Джейн. Люблю тебя. С Рождеством! — И она повесила трубку.

Я посмотрела на телефон. Я была сердита на нее, но этот разговор с незначительными вариациями за прошедшие годы повторялся столько раз, что неожиданностью для меня он не стал.