Сечень

— Так и я их не боюсь! Слышите, не боюсь! — Она вполовину обернулась к толпе, снова бросая вызов.

— Знаю, чего вы в жизни боитесь, — тихо сказал Бабушкин. — Пощечины! Боитесь, что ударят по лицу.

— А вы? — Неужели святое — для него не свято, и все, чем дорожит человек чести, искажено в нем уловкой, теорией? Глаза Маши впились в него неистово.

— Если нужно будет — снесу. И это снесу.

— Как можно!

— А вот — жив: ко мне их грязь не пристанет.

— Я в тот же день умерла бы! — шепнула она в невольном испуге перед таящейся в ней, уничтожающей и себя и других силой. — А еще я боюсь милости палачей. А вы? Только тот революционер, кто смеется на кресте!

— Я, верно, из тех, кто молчал бы на кресте. — Он неловко повел плечами. — Не на кресте, конечно, а в крайних обстоятельствах.

Тот ли он человек, которого почитал Верхоянск и опасалось запойное уездное начальство; ни в ком не искавший; кажется, тронь кого-нибудь при нем неправдой, и он взорвется даже под угрозой казни? Отчего же теперь он осторожничает, ищет замену словам чести словами подлого здравого смысла? Не оттого ли, что впереди замаячили города России, почудились голоса близких, и он готов смолчать, только бы везли, везли, везли...

Пока они спорили, все вокруг переменилось. Толпа сошлась плотно, унтер-офицеры и солдаты забили перрон, на шпалах тоже появились военные, тесня ссыльных к теплушке. Сумерки, клубящийся от дыхания пар, лица, полузакрытые воротниками и надвинутыми папахами, не сразу позволяли разглядеть в толпе старших офицеров, но одного Абросимов узнал и шепнул Бабушкину:

— Здесь Драгомиров. Полицмейстер.

Стучали вокзальные двери, толпа бурлила, солдаты все больше возвышали голоса, негодовали, что нет паровоза, требовали отправки, грозились разнести вокзал; кто-то поднял над головой дубовый вокзальный стул. Но оказалось, что стул взят не в ярости, не для погрома: поддержанный услужливыми руками, на него встал полицмейстер, оконный свет пролил желтизны на рыжие, в изморози, усы и тяжелый профиль со слезившимся обвислым веком.

— Я старый солдат, всего повидал! — зычно крикнул он. — Если хотите домой, к женам, к детям...

— Давай паровоз! — забушевало вокруг.

— Чего рассусоливать!

— Если хотите домой, перебейте забастовщиков, загоните их в степи к монголам! Вы за Россию голову клали, а они в забастовке; перебейте их, пусть им, не вам придет гибель в Сибири! А вам — открытая дорога домой, на родину, в Россию!

В наступившей тишине послышался голос пожилого солдата:

— Кровью веру не утвердишь. Нешто мы палачи — своих убивать!

Кто рассмеялся на его простодушные слова, кто ругнулся незлобиво, отовсюду понеслись крики:

— Богоотступники!

— Нехристи!

— Изменники престолу и отечеству!

— Они не пускают вас к родным очагам. Задерживают эшелоны, поезда с мукой, обрекают на голод русский край. — Толпа колыхнулась, казалось, те, кто стоял на краю перрона, прыгнут вниз и начнется свалка. — У них и телеграф, и дорога, хотят — дадут паровоз, а не захотят — не допросишься...

Вокруг шныряли подозрительные лица, военные и штатские, — подталкивали ссыльных локтем, теснили плечом, пускали в лицо цигарочный дым. Скалил белые зубы чубатый унтер, держась поближе к Маше.

— К вам пришли инженеры, — продолжал Драгомиров. — Сегодня и они бессильны: забастовка лишила их власти.

— Пущай крест кладут! — высоким голосом завопил пожилой солдат; и он терял снисхождение к забастовке.

Инженеры обнажили головы и осенили себя крестом.

— Орлы! — ободрился полицмейстер. — Государь отпустил вас по домам с почетом, при оружии, неужели вы будете спокойно смотреть на самочинство и разбой!

Толпа недобро качнулась, над перроном взлетела шапка, раздался выстрел и чей-то истошный, лесной, надрывающий нервы крик. С головы Абросимова упал сбитый казачьим офицером малахай, обнажилась седоватая, в редком волосе, голова. «Только бы никто не побежал, не бросился под вагон, — Бабушкин уловил настороженный скрип снега по другую сторону состава. — Нас тут немного, и можно кончить дело прежде, чем услышат в депо и подойдет рабочая дружина». И будто сорванный с места тем же подозрением, Абросимов вспрыгнул на перрон и протиснулся к Драгомирову.

— Дайте и нам повиниться, господин хороший, — сказал он спокойно, хриплым, будто и впрямь повинным голосом, и полицмейстер соскочил со стула. — Я, правда, и без стула длинный, а всякому попу, даже и худородному, амвона хочется.

— Держи! — Снизу ему бросили малахай. — Уши поморозишь!

Абросимов поймал шапку, но надевать не торопился.