Счастья и расплаты (сборник)

Константин Яковлевич,
я пишу с Америки
не на вечном якоре,
не из тины меленькой.
Тишина волшебная
ночью в Оклахоме,
и стихи Ваншенкина
дышут в моем доме.
Ваши песни,
          Иннины,
даже и в жарищу,
льнут узорным инеем
к моему жилищу.
У коней Доватора
подковы не изнашиваются.
Это май.
          Девятое.
Та победа.
          Нашенская.
Жили под насмешками
мы не слишком сытыми —
с юркими пельмешками,
со взрывными сидрами.
Девочки баптистские
здесь пельмешки сробили.
Только с ними тискаться —
это вам не родина.
Ну а разве Родина,
где забыли честь?
А мое Болдино
всюду, где я есть.
Говорят, у каждого
есть своя цена,
значит, непродажного
нету ни хрена?
Но душа не продана,
а вокруг семья.
И пельмешки —
родина.
Хорошо с имя!

13 мая 2012

Ролан Быков 1929–1998

В 1989 году я снимал «Похороны Сталина», а Ролан Быков свой фильм «Чучело» в одном и том же павильоне. Вдруг я услышал какой-то пронзительный, почти нечеловеческий крик, кажется детский.

Когда моя съемка закончилась, я послал туда узнать, что случилось, одну временно работавшую у меня ассистентку. Она походила-походила, а потом, закрыв дверь кабинета изнутри, конспиративно понизив голос, сообщила:

– Ой, Евгений Александрович, там такое сотворилось, что Бог не приведи.

Мне одна знакомая по секрету рассказала в курилке, что Ролан мучает пугачевскую дочку – Кристину. У нее никак крик ужаса не получался. Столько дублей, а все насмарку. А Ролан якобы оказался самым настоящим садистом. Узнал, что она больше всего любит. Оказалось – своего домашего зеленого попугайчика. Тогда он велел, чтобы купили точно такого зеленого попугайчика. Наставили на нее камеру, а он выхватил из-за пазухи попугайчика и прямо перед ее лицом начал его душить. То-то она и завопила. А он не душил его, а только притворялся. Ее еле водой отпоили и домой увезли… Ну разве можно такие эксперименты над детьми ставить.

Я был потрясен. Ролан был и моим любимым актером и режиссером. Отношения у нас были самые дружеские. Иногда приглашал меня посмотреть свои новые куски и даже по моему совету выбросил один небольшой фрагмент из «Чучела». Смотрел, несмотря на занятость, мои только что проявленные эпизоды, многое подсказал. У меня неприятностей с отснятым материалом еще не было, а у него они были в полном разгаре, его все время вызывали на ковер, требовали то полностью выбросить ключевую сцену сожжения чучела, то сократить ее до минимума, то ввести каких-то положительных школьников, то смягчить якобы мрачноватый образ старика Бессольцева.

Совершенно истерзанный этими трусливо наглыми вторжениями в его душу, Ролан иногда вваливался в мой кабинет, откидывался головой на валик дивана и смежал веки, хотя не спал, а о чем-то думал. А потом открывал только что казавшиеся погасшими глаза, в которых снова плясали лукавые бесенята его неистощимой энергии, и делился со мной уже молниеносно выработанным планом контратак. Он мне всегда казался человеком из книжки о трех мушкетерах, но сразу всеми ими четырьмя – отчаянным фехтовальщиком Д’Артаньяном, и благородным трагическим Атосом, и хитрущим Арамисом, а иногда и чревоугодником Портосом.

Однажды, когда его картина буквально висела на волоске, он заглянул в мой кабинет и прочитал два стиха о мучительстве, которым его, к счастью, не сумели сломать:

Навсегда запомнилось вот это:

И все это старо до неприличья,
Распятье, смерть, Голгофа, и позор
И в гибели ни капли нет величья,
все буднично – и плаха, и топор.

Не страшно. Унизительно и пошло,
И нету бури чувств – одна тоска.
Потом, когда все это станет пpошлым,
красив и пистолет, что у виска.

Эту же тему продолжало и другое его стихотворение:

……………………………………………………………
Какие мы страдальцы, что за вздор!
Все суетимся около передней,
скрывая тупо общий наш позор.

Кому пенять! Воистину обидно,
что сами виноваты мы во всем,
и как нам всем по совести не стыдно,
за то, что так беспомощно живем.