Савва Мамонтов

Через четыре дня после ареста Савва Иванович обратился с прошением отпустить его из тюрьмы до суда, обещая не злоупотреблять свободой для запутывания следствия. «Мне невыносимо преждевременное тюремное заключение по состоянию моего здоровья: мое сердце и припадки грудных болезней требуют постоянной заботы и присутствия около меня преданной мне личности. В тюрьме это невозможно. Я ее не перенесу»^[91].

Но он оставался в тюрьме до февраля 1900 года, пять месяцев, после чего благодаря хлопотам художников, музыкантов тюрьма была заменена домашним арестом.

Он был удивительным человеком! Находясь под стражей, он работал над планом постановки оперы «Ожерелье», лепил бюсты всех частных приставов, которых присылали охранять его.

— Смотри, Костя, — сказал он пришедшему к нему на свидание Станиславскому, — это вся московская полиция. Знаешь, они очень сердечные люди, гораздо добрее, чем те, наверху, в Петербурге…

Впрочем, Савва Иванович вылепил по памяти бюст и одного из тех «наверху в Петербурге», — Витте, человека, который так коварно предал его.

Перед пасхой, весной 1900 года, по инициативе Поленова, художники решили послать Савве Ивановичу коллективное письмо, чтобы поддержать его в трудный час духовно.

Поленов вел переписку со всеми, кто жил не в Москве: получил подпись Антокольского из Парижа, Николая Кузнецова из Одессы, Репина и Римского-Корсакова из Петербурга. Кроме этих художников (и одного композитора) письмо подписали В. и А. Васнецовы, Неврев, Суриков, Серов, Остроухов, Коровин, Левитан, Врубель, Киселев, ну и, конечно, сам Поленов.

«Все мы, твои друзья, — говорилось в письме, — помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого, родного круга твоей семьи близ тебя, — все мы в эти тяжкие дни твоей невзгоды хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.

Твоя чуткая творческая душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути, там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.

Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач, и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались…»

Далее в письме вспоминались домашние чтения и спектакли; постановка «Иосифа», «Саула», «Двух миров», «Снегурочки».

«…То было началом твоей главной последующей художественной деятельности.

С домашней сцены художественная жизнь перешла на общественное поприще, и ты, как прирожденный артист именно сцены, начал на ней создавать новый мир истинно прекрасного. Все интересующиеся и живущие действительным искусством приветствовали твой чудесный почин. После „Снегурочки“, „Садко“, „Царя Грозного“, „Орфея“ и других всем эстетически чутким людям уже трудно стало переносить шаблонные чудеса бутафорного искусства. Мир художественного театра и есть мир твоего действительного творчества. В этой сфере искусства у нас твоими усилиями сделано то, что делают призванные реформаторы в других сферах, и роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобой исторически…

Мы, художники, для которых без великого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобой в родное искусство, и крепко жмем тебе руку. Желаем тебе сил перенести дни скорби и испытаний и вернуться скорей к новой жизни, к новой деятельности добра и блага».

В июне 1900 года состоялся суд.

Кроме Саввы Ивановича посажены были на скамью подсудимых младший его брат Николай Иванович, сыновья Сергей и Всеволод, Арцыбушев, Кривошеин.

И несмотря на то, что формальная незаконность финансовых операций была бесспорна, суд превратился, как выразился один артист, присутствовавший в суде, в «бенефис» Мамонтова.

Выступления свидетелей характеризовали Савву Ивановича как благороднейшего и честнейшего человека.

«Знаю ли я Савву Ивановича? — говорит начальник мастерских Ярославской дороги. — Да ведь это — отец второй, добрая душа, другого такого не будет. Плакали мы горько, когда его взяли под арест. Все служащие сложиться хотели, внести кто сколько может, чтобы только вызволить его, сочувствие супруге их выразили, две тысячи человек подписалось… Вот какой человек это был».

Взволнованно прозвучало выступление инженера-путейца Михайловского, более известного как писатель Гарин.

Он рассказал о том, как ездил по просьбе Саввы Ивановича к Витте, который посоветовал обратиться за займом к Ротштейну, после чего и затянулась петля на шее Мамонтова…

Пока Мамонтов находился под арестом, все акции дороги были переданы в казну. И их по дешевой цене купили многие родственники жены Витте. Перед судьями, перед заседателями сидел совершенно разорившийся человек.