Саранча

Он переминался, и легкие эти движения отражались за стеной беготней и какими-то тяжелыми прыжками. Он вздыхал неслышным старческим вздохом, «оттуда» отзывалось стонами и кашлем, влажным от слез. Даже самые мысли Мамеда возвращались к нему горькой болтовней и ропотом. «Тот», за стеной, скреб голову. Мычал. Стучал в наружную (никогда не в дверь!) стену. Глухой звук ударов о капитальную глину напоминал стук заблудившейся птицы об оконное стекло.

Проходивший мимо по коридору молодец и потешник Багир подошел, оглядываясь, к Мамеду и спросил шепотом:

— Беспокоится? Я ночью стоял, так, поверишь ли, он глаз не сомкнул.

— Сердце он мне рвет. За что сидит как вор?

Багир махнул рукой:

— Э-э, нашел о ком печалиться! Нам новый пост прибавился — караульная служба замучила — это горе. А то весь эскадрон должен радоваться. Жить не давал службой. Пусть отдохнет и другим покой даст. Ему англичане награду придумали.

Он подмигивал глазом, веселый и наглый. Старик рассердился.

— Пошел отсюда! — засипел он. — Щенок! Горя не видал. А мы с Гулям-Гуссейном служим восьмой год.

Казак не пошевельнулся. Он улыбался все хитрее. И, не спуская глаз с желтых белков Мамеда, прошептал совсем тихо:

— Не огорчайся.

Он сделал особый знак рукой. Старик также таинственно ответил:

— Ага, письмо с тобой?

Багир ушел, лениво волоча ноги в белых тряпичных туфлях — гиве. Он скрылся в рассеянном, разведенном мелом стен свете. Старик опять застыл в прежнем положении. Шашка беспрепятственно дрожала в руках. Он приметил половицу, на которой покоился луч света из высокого окна, и принялся, как бы ожидая смены, следить за медленным его путешествием.

— Мамед! — прохрипела дверь голосом, похожим на голос векиль-баши.

Шашка дрогнула и замерла.

— Мамед!

— Я, вахмистр.

— Пусти, нужно мне.

В окошке двери возник белый глаз, опухшая, расцарапанная щека, растрепанный ус над искривленной губой.

Мамед не узнал лица векиль-баши.

— Идем, что ли, — проворчал он ласково, пропуская его вперед.

Векиль-баши остановился у дверей уборной.

— За что он меня так?

— Кто ж его ведает? Боится, я слышал. Знает твой нрав и опасается выпустить тебя на волю.

Гулям-Гуссейн схватил Мамеда за плечи острыми, как когти, пальцами. Его лицо, обычно повторявшее благообразие многих сотен тысяч солдатских лиц, служащих под знаменами Великобритании, — чисто бритое, с аккуратно подстриженными усами, — теперь глядело на Мамеда как бы из разбитого желтого зеркала. Черты были искажены, тронуты пеплом.

— Опасается? — сказал он хрипло. — Опасается? А мучить он не опасается? Арестовал для своего спокойствия. Ох!

Он застонал и показал синий, опухший в рубцах палец.

— Смотри! Укусил ночью. Извелся от злобы. Домой хочу. А просить его… нет! Просить не буду.

— Да и не пустит. Разве англичанин твоему уму поверит? Он, наверное, лучше тебя знает, что тебе нужно.

— Раньше и я так думал! — Вахмистр выдавил из себя два-три смешка. — Думал, что они для нас счастье принесли. Дурак был. Сколько врагов нажил! Сколько муки за них причинил! Теперь никому я не нужен, никто меня не жалеет. На тебя надеялся, на старую дружбу.

Он сказал это с льстивой мольбой и надеждой в голосе.

— Что дома делается?

Мамед ужаснулся:

— Да разве они тебе ничего не говорят?

Вахмистру свело судорогой губы.

— Да приходил этот… собака… каждый день ходит… Асад-Али-хан… Сообщает, что дома все благополучно.

Мамед отвернулся от его вопросительного взгляда, произнес, глядя в пол, гнусаво и жалостливо:

— Прибегал сегодня мальчик от твоей матери. Плоха, кажется, Фатма-ханум. Зовет тебя.

Векиль-баши привалился к стене.

— Дьяволу душу продам, будь они прокляты…

Мгновенным движением старик вынул записку, сунул ее Гулям-Гуссейну и, припав губами к его щеке, зашептал что-то, захлебываясь и плюя в ухо.

За поворотом коридора зашуршало, застучало и понесло звоном шпор.

— Где арестованный?

— Асад-Али-хан!

Поручик на рысях вылетел из-за стены. Он был налит до переносицы служебным негодованием.

— Куда вас шайтан унес? В нужник! А разговаривать?.. Кто вам разрешил? Я разрешил? Ротмистр? Тебе приказ был дан? Дан, я спрашиваю?

Мамед молчал.

— Арестую! Замурую в карцере!

Он теребил ремни, и уже кулак его готовился к зуботычине. Вахмистр бросился между ними и закричал потерянным голосом:

— Ну, не расходись, поручик!

Тот оторопел и через несколько недоуменных, испуганных мгновений завизжал:

— Бунт!..

Услышав чьи-то поспешные шаги, сказал лживо и холодно:

— Арестованного требует к себе господин ротмистр.

Векиль-баши замер. Это прощение. Он не знал своей вины, проступка, но это прощение. Что он наделал! Он готов был броситься к Асад-Али-хану с извинениями.

Чванный денщик ротмистра подошел к ним и, воротя румяное, нахальное лицо холуя и педераста, сообщил брезгливо:

— Ротмистр раздумал, господин поручик. Пусть Гулям-Гуссейн сидит спокойно. Не нужен..

Асад-Али-хан оскалил зубы и молча ушел с денщиком.

XIII

На другой день вечером Асад-Али-хан принес известие:

Родственники согласны на сто пятьдесят туманов. Гулям-Гуссейн… Он вообще, считаю долгом заметить, дерзко отзывается…