Сара Бернар. Несокрушимый смех

Но вернемся, пожалуй, к моему ремеслу, ведь это и есть предмет Вашего повествования. Хотя почему-то именно мне приходится время от времени призывать Вас к порядку, это уж чересчур! Период, последовавший за моим переселением, совпал с тем, когда я создавала себе имя в Париже. Я создала себе имя в газетах, у мужчин, у куртизанок, у «всего Парижа», как тогда принято было говорить, я создала себе имя совсем не по причине моего таланта и совсем на иной драматургии, чем драматургия Расина. Я прославилась своей неверностью, своими чарами, своей веселостью и элегантностью. Так-то вот! Я прославилась как женщина, а вовсе не как актриса, и странным, я бы даже сказала, аморальным образом я приобрела у журналистов гораздо большую известность в этот период безумств, чем за два года серьезных усилий. Знаете, фраза Мюссе необычайно справедлива: «Я утратил все, даже веселость, заставлявшую верить в мой гений». До тех пор я ее не понимала и вдруг осознала: действительно, в Париже успех вернее всего приходит к тому, кто его афиширует, но, разумеется, только в том случае, если доказано, что этот успех заслужен. Словом, когда в Париже до меня дошли слухи, что театр «Одеон» ищет актеров, я решительно ринулась туда, причем в одном из тех экипажей, который мне достался за иные таланты. Принимать и выбирать актрис должен был директор «Одеона», некий господин Дюкенель.

И вот, в один прекрасный день в половине одиннадцатого утра я навела красоту. Надела платье ярко-желтого, канареечного цвета, а поверх – черную шелковую накидку с каймой зубчиками, островерхую соломенную шляпу с черной бархатной лентой под подбородком. Выглядело это, по моему разумению, безумно привлекательно. И так, исполненная радостного предчувствия, я отправилась к Дюкенелю. Подождав какое-то время в прелестной, весьма хорошо меблированной гостиной, я увидела прибывшего вскоре очаровательного молодого человека моего возраста, наверняка тоже актера. Приветливая улыбка этого блондина вызвала у меня невольный вздох облегчения.

– Как я вам рада, – сразу обратилась я к нему. – Теперь мы будем дрожать вдвоем.

– Дрожать? – спросил он. – Но почему вы должны дрожать?

– Потому что я не знаю этого Дюкенеля, – отвечала я, – а мне действительно хочется поступить в «Одеон». Я скучаю по театру, но при мысли о необходимости держать экзамен перед незнакомым господином у меня начинают стучать зубы!

И в подтверждение я стала громко клацать зубами, как учили меня в «Комеди Франсез».

Сначала молодой человек разразился безумным смехом, потом, к величайшему моему изумлению, бросился к моим ногам.

– Прекратите эту игру на кастаньетах, – все еще продолжая смеяться, попросил он. – Перестаньте! Я и есть Дюкенель, и это я на коленях умоляю вас поступить в мой театр.

Он протянул ко мне руки, я, разумеется, вручила ему свои. А через несколько дней и всю свою особу. По правде говоря, Дюкенель был само очарование, зато его компаньон, некий де Шилли, просто отвратителен. Итак, Дюкенель стал моим театральным директором, затем моим любовником, хотя я уже не помню хорошенько, в каком порядке это произошло. Потом, позже, он снова стал моим любовником, потом опять директором театра и в конце концов, как обычно, моим другом. Дюкенель был высоким, мужественным, веселым, очаровательным, заботливым человеком, к тому же сильно влюбленным в свою жену, женщину прелестную и в достаточной мере невнимательную к мелочам.

Феликс Дюкенель на всю жизнь остался для меня самым верным товарищем. Точно так же, как тот молодой блондин, которого я встретила однажды весенним днем в маленькой гостиной и который предложил мне свое сердце, свою постель и свою сцену на многие месяцы.

Некоторые мужчины вот так входят в ваше существование и становятся для вас настоящим подарком.

Едва успев подписать контракт, я бросилась к мадемуазель де Брабанде. Несчастная уже тринадцать месяцев лежала в одном монастыре с острым ревматизмом, поразившим все ее конечности. На небольшой белой кровати с повязкой на голове, со своим большим поникшим носом и выцветшими глазами она была неузнаваема. Только ее невероятные усы ощетинивались от частых приступов боли.

Я тихонько ласково поцеловала ее со смешанным чувством печали и нежности, согревшим ей сердце. Я заметила это по ее ожившим на миг глазам. Поставив в стакан, где уже лежали ее бедные зубные протезы, принесенные мной три розы, я с тяжелым сердцем покинула монастырь.

Я навещала ее каждый день. И многому научилась у мадемуазель де Брабанде до того, как она умерла.