Сапфировый альбатрос

«Среди машин и НОТ-ов душе тесно, крыльям ее тесно — нельзя распустить их для предполетного взмаха. И вот — обрежут их, либо сами они атрофируются, сделавшись ненужными. К этому уже идет дело в наших школах.

Мне бы хотелось, чтобы нас подобралась большая компания, талантов в разных углах жизни, и чтобы мы кончили с собою, красиво и протестуя — как кончали с собой „последние римляне“.

Надо умереть, надо умирать. Пока еще не отняли у нас свободу распоряжаться своей жизнью, надо уйти из этой завтрашней стомиллионной казармы-фабрики, ибо казарма не для нас и фабрика тоже не для нас. Мы привыкли к другому. Мы люди другого мира, других верований и идеалов.

Теперь у меня нет сына: он целиком — ихний; завтра и у вас не будет сына. Верьте. Никакими каменными стенами, никаким изъятием из его жизни красной школы Вам не удастся удержать его около себя. Они возьмут его от Вас и превратят в своего. Это — неминуемо. Это — неотвратимо».

Скользя в крови по цирковой арене,
Один как перст с когортой бой веду;
И только мысль — заветная! — о смене —
Слабеющий поддерживает дух.

Но смены — нет…
И — тщетно ждешь, страдалец!
Сын — не с тобой; враждебно чужд тебе,
Смотри: как все, он опускает палец,
Знак одолевшему тебя: «Добей!»

Добить?.. Отца?!. Отец?.. Пустое слово!..
(Добей его! Добей, товарищ галл!!)
Отец мне тот, кто орлим духом снова
Меня родил: зажег и крылья дал!..
………………………………………….
Когда я вижу зоревые лица
Троцкистской молодежи наших дней —
Железным клювом красная орлица
Терзает клочья печени моей.

«Я это пережил. Я это перестрадал. Переживете и перестрадаете это (остро, нестерпимо!) и Вы с М. З., если сами не уйдете от этого ужаса.

Правда ли на их стороне, или наша правда отвергнута жизнью, но вся молодь пьет их отраву и идет к ним, т. е. вся честная: хорошая, совестливая.

А как славно было бы устроить предсмертный пир. Цветы, музыка, вино. А потом — открыть жилы, всем разом — красиво и благородно, как и подобает „последним римлянам“. Пусть варвары хоронят холодные трупы — гордые, вдохновенные, крылатые души вне их власти. Какой был бы возвышенно-красивый и благородный протест. Не смогли бы замолчать его, заткнув под рабский пресс, предсмертный наш тост „За погибающий Рим!“ услышал бы весь свет. Лучшие артисты, музыканты, художники приняли бы участие в этом вечере. Красивые и гордые сердца и души умерли бы красиво и гордо. С вызовом».

На призыв красиво помереть Вера Владимировна откликнулась несколько прохладновато, но вежливо, на «вы». Что последнего римлянина до крайности очень разобидело: «Зачем „вы“? Разве я не касался твоего тела? Разве я не касался твоей души? Разве я не был, хоть мгновение, по-настоящему близок?»