Сапфир

Он ощущал ее настроение, как подводные течения — то нежные и ласковые, то застывшие — выжидательные, — то прохладные и даже колючие, то вновь теплые. Она ждала — он знал, — но все равно не торопился, чувствовал, что на этот раз должен сделать все правильно, потому что любой другой момент — до или после — никогда не будет важен, как этот. Здесь, на этом острове.

И потому выложил рыбу для нее на красивую фарфоровую тарелочку, которую захватил с собой с яхты, поставил ее у босых ног на песок, попросил подождать. Сходил к шалашу, достал из сумки то, что отыскал, когда нырял — красивую раковину — розоватую, с гребешком, — заранее бросил туда перламутровую жемчужину.

Вернулся. Сделал долгий вдох, а после долгий выдох, почувствовал, как непривычно быстро колотится сердце, — он волновался. Под напряженным взглядом карих глаз опустился на колени, разровнял у ее ног песок и положил на него подарок. Раковину и жемчужину. Себя и свое сердце. Некоторое время не поднимал глаз, а после посмотрел на Лану в упор — как никогда честный, открытый, в этот момент беззащитный. То, на что он сейчас решится, навсегда изменит их жизнь — станет подарком или проклятьем. Подарком — он верил.

— Лана, — начал хрипло и увидел, как она судорожно сглотнула. — Я прошу прощения, что вел себя, как дурак. Что видел и не видел, не позволял себе видеть. За то, что хотел заглушить чувства. Спасибо, что ты не позволила. Эта рыба, — он пододвинул к ней тарелку, — и эта жемчужина — все, что у меня есть. Немногое. У меня действительно есть немногое — всего пять дней.

Она смотрела на него так напряженно, что он дымился.

— … и я хочу предложить их тебе. Себя. И эти пять дней. Я более не знаю, прав я или нет, но, сколько бы в запасе ни осталось времени, я хочу провести его с тобой. Если ты позволишь.

Приоткрылись и вновь сомкнулись розовые губы. Эта девчонка была прекрасна без туши и без помады — он вдруг понял, что любит ее. Любит ее насовсем — как женщину, как человека, как спутницу жизни — просто Лану. Его Лану. И будет любить даже тогда,… если… она откажет ему. Наверное, он поймет. Пять дней — смешно. Он дурак — он рушит ее жизнь, он дарит ей иллюзию — себя тленного — того, который скоро, возможно, перестанет существовать.

Идиот.

А из ее глаз катились слезинки.

— Дурак, — вдруг раздался шепот. — Пять дней — это все, что ты можешь мне предложить?

Она права — чертов идиот…

— И, думаешь, я на это соглашусь?

— Если нет…

— Конечно, нет.

Что ж, это правильно, все верно. Его сердце глухо стукнулось и остановилось. Наверное, она желала услышать не это, а «хочу тебя на всю жизнь». И он бы предложил ей эту жизнь, если бы узнал, что она у него есть. Предложил бы… Уже не предложит — не нужна.

— Мо…

Он на нее не смотрел.

— Мо…

Солнце почти утонуло в океане, захлебнулось.

— Только пять дней и пять ночей, слышишь, ты — идиот? Куда ты украл мои ночи? А, хрюндель?

И Марио вдруг почувствовал, как неслышно хохочет, — начал трястись прежде, чем ощутил, как с сердца рухнул булыжник.

Он увлек ее в воду со словами «потанцуй со мной» и теперь обнимал, качался из стороны в сторону, плавился, когда ее пальцы путались в его шевелюре.

— Я дурак. А ты со мной…

— Ты не дурак.

— Со мной…

— С тобой.

Слова любви рвались из него наружу. Теплая, невесомая в воде, обвившая его талию ногами, она была воплощением его жизни, его воздуха и его свободы. От смерти, от страхов, от себя самого.

— Мы все-таки идиоты — знаешь об этом?

— Нет. Мы просто счастливы.

Поцелуи — поначалу нежные и трепетные — становились все более жгучими, глубокими, безвозвратно нужными им обоим.

— Я буду танцевать с тобой всегда.

— Танцуй.

Мо хотел добавить, что не желает, чтобы в ее жизни были другие партнеры, но осекся — на подобные фразы у него не было права. Не теперь.

— Дни и ночи. Все, что захочешь.

— Мне ничего не нужно, кроме тебя.

«И моего хрюнделя», — прозвучало у него в голове, и он обнаружил, что тянет завязки ее лифа на спине, развязывая узел.

— Ты хотела искупаться голой?

— Да…

— Сейчас. Самое время.

Ткань соскользнула с ее плеч и ушла на дно; ему в грудь уперлись твердые соски, и Мо едва не застонал. Продолжая их танец в воде, он потянул и за другие завязки — на желтых плавках (знал, что выбрал правильную модель) — сначала слева, затем справа. Их губы не отрывались друг от друга — поцелуй длился, и уже не различить, где он и где она — два подводных течения слились в одно.

— Лана…

— Танцуй…

И он сделал то, что не позволил себе в прошлый раз, — расслабил ладони, поддерживающие ее ягодицы, и Лана медленно скользнула вниз — прямо на него. Горячая, плотная, скользкая внутри.

И Марио застонал. Прохладная вода снаружи, а он в жаркой лаве, в нежности, в любви. Он погружался в нее, как клялся в любви, — не телом, сердцем, всем собой. Прижал податливые бедра теснее, ближе, почувствовал, как вошел весь — по волоски, — зарычал, застыл на секунду. А после принялся танцевать, опуская свою женщину вверх-вниз, подчиняясь самому древнему ритму из всех существующих…

Тонуло в океане, наблюдая за любовью, солнце.

* * *