Самый жаркий день (СИ)

Генерал Ланжерон и сам появился возле баррикады, судя по всему, для поднятия боевого духа своего войска. Каких-либо особых приказов от него сейчас не требовалось: солдаты мужественно сражались, сбивая врага, ситуация на стенах угрозы пока не представляла, главное давление было тут – в Смрадной яме. Численное превосходство хивинцев начинал сказываться, их атаку удавалось сдерживать все с большим трудом. Даже картечные залпы не останавливали узбеков, тем более что и пушкари все больше лупили по головам банниками, а не стреляли. Сложно заряжать орудие и целиться из него, когда его чуть ли не стащить вниз пытаются!

– Саша, опасно стало!

Вокруг и в самом деле разверзся ад. Впервые в своей жизни я убила человека не своим Светом, не пулей, а сабельным ударом: лихой хивинец, невзирая на раны свои, прорвался почти что до меня, но был встречен косым взмахом клинка. Сама поразилась тому, насколько удачно, как на картинке из фехтовального учебника, у меня получилось. Вот только после этой схватки Андрей взял меня за ворот и оттащил на несколько шагов от гребня баррикады. Вид он имел злой при этом. Вообще же охранники сейчас рубились наравне с солдатами, похватав ружья с примкнутыми штыками у убитых и раненых. Умения им не хватало, однако ловкость у всех была отменная, и приноровиться труда не составило. Да и бить сверху вниз сподручнее, чем наоборот.

Вот только дело наше принимало все более трагический оборот. Количество павших росло, а генералу донесли, что хивинцы сумели все же зацепиться за стену в одном месте, и бой сейчас идет уже на ней. Ланжерону пришлось отправить только отошедших из боя пешцев на помощь товарищей. И те, забыв про усталость, побежали к месту прорыва.

Я выискала глазами Рахим-хана. Коня под ним то ли убили, то ли стоптали, но сейчас он возвышался на плечах своих солдат, время от времени что-то кричал. Мухаммад почувствовал мой взгляд и посмотрел в ответ. Лицо хана перекосилось от злости. Мне почему-то стало смешно, и из озорства я показала хану язык. Думала, что разъярю его еще больше, но нет, он только усмехнулся, сверкнув белыми зубами. Казалось, что до него всего несколько шагов. Пусть это было и не так, но и стрелять мне было нечем. Выстрелы вообще стали редкими, времени для перезарядки ни у кого почти не было. Палили со стены, но много солдат там не выстроишь, к тому же лестниц, как говорили вокруг, узбеки подносили все больше.

И в этот момент мне показалось, что сегодняшний день станет последним и для экспедиции, и для меня лично. Попадать живой хивинцам категорически не следует, это я понимала прекрасно. Ничего хорошего меня точно не ждет. В благородство Мухаммада, легко казнившего парламентера, не верилось никак. Стало ли страшно? Наверное. В азарте боя страх никак не осознавался, скорее наоборот: хотелось ринуться в самую гущу схватки и рвать чужие тела голыми руками. Порывы эти сдерживало лишь то, что моя гибель подкосит солдат с большой вероятностью. Суровый фатализм пронизал мой разум сегодня.

Линия обороны будто бы натянулась, как толстая, крепкая нить, но сейчас готовая лопнуть от прилагаемого усилия. Пока еще отдельные ее волокна держались, растрепывались, однако вечно это продолжаться не могло. К чести воинства нашего, никто не бежал, не выказывал страха своего, но отрешение проступало на лицах. И мне казалось, причиной этого было не понимание того, что пощады никому не будет, а именно мужество русского солдата, его гордость и честь. И ведь кем был он в большинстве своем? Вчерашний крестьянин, выдернутый из своей деревни, из привычного уклада, отправленный на долгие годы служить царю и Отечеству. Но слава русского оружия, деяния предков, зарождали стальной стержень в нем, пропитывали саму душу. Разве может побежать он от диких узбеков, если дед стоял под ливнем прусских пуль при Цорндорфе? Позволено ли отступить тут, когда отец твой шел вперед под ядрами, громя французов Марата под Аустерлицем?

Поэтому и вздымали тяжелые ружья с острыми штыками солдаты сейчас с яростью, но не отчаянием обреченных, но не сломленных. Сейчас я гордилась тем, что нахожусь среди этих людей. А они видели меня в своих рядах, и мышцы их наливались силами для новых ударов.

– Что-то происходит, – просипел Тимофей, оказавшийся снова рядом со мной.

Он показал на стену, где солдаты вдруг перестали колоть не видимых отсюда, но точно ползущих по лестницам врагов, а победно вскинули оружие к небу. Я даже не успела удивиться, как в основание пролома врубились всадники. Сложно было бы предположить кого-то иного в этих молодцах, облаченных в зеленые доломаны и того же цвета чакчиры[1]. Черные кивера с белыми султанами над ними, красно-зеленые вальтрапы[2], у некоторых – ментики[3] с белой опушкой: все это не оставляло сомнений в принадлежности кавалеристов.

– Павлоградцы! – крикнул кто-то из офицеров.

Мое сердце пропустило удар.

Павлоградский гусарский полк, форму которого я никогда не видела, но который стал мне родным.