Самвэл

Двоюродные братья сели рядом. Самвел некоторое время колебался, не зная с чего и как начать, чтобы не причинить Мушегу слишком сильной боли. И начал с небольшого вступления: он-де уверен, что Мушег найдет в себе достаточно сил и душевной стойкости, чтобы сохранить хладнокровие, и они вместе подумают, как противостоять надвигающейся беде. Но Мушег нетерпеливо прервал его:

— Ради Бога, не трать лишних слов, говори прямо, что должен сказать. И можешь быть уверен — я не стану проливать слезы, словно женщина.

Самвел пересказал Мушегу известия, полученные от гонца. Рассказал, что отец Самвела и Меружан Арцруни объединились, отреклись от своей веры, перешли в персидскую и теперь идут с персидским войском и персидскими жрецами, чтобы покорить Армению. Рассказал, что царь Шапух отдал свою сестру Ормиздухт в жены Меружану и посулил ему армянский престол, если тот сумеет захватить армянских нахараров и видных служителей церкви и отправить их в Персию, а потом распространить в Армении огнепоклонство. Рассказал и о том, что Ваган Мамиконян получил должность спарапета, а царь Аршак заточен в крепости Ануш.

— А мой отец? — прервал Мушег. Самвел растерянно замолчал; потом нерешительно проговорил:

— Твой отец... тоже...

— Заточен в крепость?

— Да... он в крепости.

— С государем?

— Да... с государем.

Самвел не лгал. Но там в крепости Ануш, вместе с закованным в цепи армянским царем находился не сам спарапет, а лишь его земная оболочка, набитая сеном. До свидания с братом Самвел весь день терзался, обдумывая, как сообщить о мученической гибели Васака. Это могло оказаться слишком сильным ударим для бесконечно преданного отцу Мушега и погрузить его в пучину безутешного горя. В конце концов Самвел решил смягчить удар и сказать только, что отец Мушега — в крепости, вместе с царем.

— О лживый перс! — воскликнул Мушег, вне себя от возмущения. — Для тебя ничто святость царского слова и царской клятвы! Перстнем с вепрем припечатал ты соль — это ведь величайшая клятва твоей религии! — и послал нам, приглашая отца и его государя к себе, дабы заключить договор о мире, а сам бросил их в темницу. О бесчестный клятвопреступник!

Эти слова относились к царю Шапуху, который коварными посулами заманил армянского царя и армянского спарапета в столицу Персии.

Мушег повернулся к Самвелу:

— Правда, отец тридцать лет воевал с войсками Шапуха и всегда побеждал его. Но он воевал честно! Будь у Шапуха хоть искра благородства, он не забыл бы великодушия, которое проявил мой отец. Ведь когда Шапух был наголову разбит и с позором бежал от спарапета Армении, его армия и весь гарем оказались во власти победителя. Но мой отец велел подать его женам паланкины и с почетом препроводить ко двору Шапуха. И тот все это предал забвению... преступил клятву, обманул... О низкий! О вероломный!

Полные горечи слова срывались с уст безутешного сына, и его сердце горело жаждою мести. С пылающим лицом он остановился перед братом.

Слушай, Самвел! Мы будем недостойными выродками, если все эти низости останутся без отмщения. Чаша терпения першолнилась, ибо враг довел до предела свои злодейства.

Он сделал несколько шагов по комнате; заметил, что окно открыто, закрыл его и опустил занавес. Невозможно было без содрогания смотреть на это олицетворение скорби и гнева; из его больших глаз, казалось, изливался огонь, губы дрожали, как в лихорадке, мужественное лицо было покрыто смертельной бледностью. Он снова встал перед Самвелом и, вперив взор в его печальные глаза, воскликнул:

— Что ты молчишь? Отвечай же!

— Ты счастливее меня, Мушег, — отозвался Самвел. — Твои отец всю жизнь был героем и остался героем до конца. Он всю жизнь сражался с врагами своей отчизны и до конца не покинул своего несчастного государя. Гонец рассказал, как он во всем своем величии стоял перед Шапухом и его двором и обличал вероломство преступившего свои клятвы персидского владыки. Весь вражеский двор и сам царь были поражены его смелостью. А я — я несчастный сын! Мой отец, недостойный брат достойного брата, изменил своей родине, изменил своему царю. Теперь он стал презренным орудием в руках персов и идет, чтобы предать родную землю огню и мечу, залить ее кровью... идет разрушить церкви, в одной из которых был крещен он сам и многие из которых воздвигнуты его предками... идет принудить нас молиться на персидском языке и персидским богам...

Слезы помешали ему договорить; он закрыл лицо руками и горько зарыдал. Сердце у Самвела было не такого закала, как у Мушега, и характер не такой непреклонный, напротив, он был так чуток и раним, что даже легкие огорчения оказывали на него сильное воздействие. Но Мушег не придал никакого значения слезам брата и в бешенстве закричал:

— Да! Твой отец изменил родине!.. На честь Мамиконя-нов легло пятно позора! Надо смыть это пятно!

Он отвернулся, и взгляд его упал на портрет Вачэ Мамико-няна, его деда. Несколько мгновений Мушег в почтительном молчании стоял перед портретом предка, потом повернулся к Самвелу и, указывая на портрет, сказал: