Сам

В рев втолокся топот, вбивались хлопки, а священный автократ продолжал вздымать штормовое неистовство стадиона выкриками о своем державном благородстве, переданном ему великим САМИМ.

От душевного транса Ковылко было приковался взглядом к затылку Болт Бух Грея. И вдруг он посмотрел вдаль, на горластые трибуны, поднявшиеся во весь рост и взмахивавшие белыми платками, точно на корриде, когда матадор с изяществом по рукоятку всадил шпагу в загривок быка и зрители требовали ему в награду ухо этого быка.

И оператор, и режиссер осмелели: на экране, разделенном пополам, синхронно зрительному ряду Болт Бух Грея давался зрительный ряд грозного Ковылко, сжавшего над плечами кулаки.

Курнопай невольно одушевился. Рано торжествуют трибуны: отец переждет их беснование и задор священного автократа, все взвинчивавшего и взвинчивавшего себя, но не уверенного в том, что ему удастся заткнуть хайло Чернозубу.

— Мне королева красоты на дух не нужна, — закричал Ковылко, едва Болт Бух Грей выжидательно осекся, а стадион принялся усаживаться. — Я Каску люблю! Другая, пускай она ангел божий, мне поперек души. Ты все САМ да САМ… Доса́мкался, изуродовал народ.

— Разве я против твоей любви к маме Вере? Но мама Вера сама решила свою судьбу. Я слова против не скажу, если она пожелает вернуться к тебе, достойнейший председатель смолоцианки. Тем более что вы оба включены в золотую гвардию генофондистов.

— Что моя любовь — участь погибла. И это капля в море. Ты и твои сержантишки погубили семьи, где были совет да любовь. Заместо любви и согласия вы подсунули народу чуму разврата. Будьте вы прокляты, растленные хунтисты.

Ковылко встряхнул кулаками над пушистой сивой головой и стал уходить с державной трибуны.

Провожая Ковылко разочарованным взором, Болт Бух Грей говорил под насупленность стадиона, что правильно, выметывайся отсюда, Чернозуб, нечего тебе тут делать, ты не понял ни революции сержантов, ни курса на три «Бэ», ни генофондистской философии спасения Самии и прогрессивного человечества. Терпимость имеет смысл, когда заблуждается революционер. Ты — реакционер, враждебный системе государственной целенаправленности, отражающей чаяния заблудшей планеты. Раз так — власть и народ расстаются с тобой.

Ковылко почему-то спрыгнул с нижней ступеньки, хотя она была не выше других в гранитной лестнице, и заспешил к портьерам выхода. Вероятно, он чувствовал, что добром не покинет стадион.

На мгновение умолкший Болт Бух Грей, когда Ковылко приблизился к выходу, заключил шепотом прощание с ним.

— Беги, поправ глобальный праздник. Тебе не уйти от суда жрецов во главе со мной и, что позорней, от суда истории, благодарной нам за спасение человечества.

Священный автократ возвысил голос до патетической зычности:

— Праздник продолжается. Генофондарии и генофондистки, бе-ег-ег-гом ырш по мес-ес-ес-стам.

Первым, на кого напали телекамеры, был маршал Данциг-Сикорский. Лапы старика греблись по траве. Полусогнутые ноги от шага к шагу подгибались все сильней. Кабы не Лисичка, — она готовно его подстраховала, приобняв за торс, — он воткнулся бы коленями в поле стадиона.

Режиссер спохватился, что показ самого почитаемого полководца, перенесшего черную опалу, принял кощунственный характер, поэтому приказал камерам ловить юность и двоить, четверить, восьмерить кадры.

Едва в центре экрана появился Болт Бух Грей, спускавшийся к полинезийке Юле, Курнопай обрадовался, что операторы не показывают стариков. Он не собирался оставаться у телевизора, да и Фэйхоа настаивала выключить подоночный ящик, но Курнопай медлил, чтобы убедиться, что не покажут бабушку Лемуриху. Курнопаю даже примнилось, будто САМ пресек эту позорную возможность.

До чего ж разочаровала Курнопая его склонность к самоутешению. Показали бабушку Лемуриху ни откуда-нибудь, с «тамбура». Презрительно-скульптурное словцо курсантов горестно облагоразумило его:

«На что надеялся?!»

Фэйхоа брезгливо выключила телевизор.

— Бэ Бэ Гэ позвонит сегодня вечером. Спросит мое мнение женщины в положении. Разгромлю. Не было и не должно быть безнравственных праздников.

— А я скажу — антипраздник.