Сальватор

Министры, несмотря на выгоды, которые им сулило применение этого закона, были вынуждены подчиниться монарху. Отзыв закона, впрочем, был всего лишь мерой предосторожности, ограждавшей их от несомненного и окончательного провала в сражении с Палатой пэров.

На следующий день после неудавшегося смотра (на котором национальная гвардия продемонстрировала свое недовольство, король оценил всю серьезность положения, а маршал Удино безошибочно определил причину этого недовольства) г-н де Пейроне попросил слова в начале заседания Палаты пэров и огласил с трибуны ордонанс, предписывающий отзыв закона. Сообщение было встречено радостными приветствиями во всех уголках Франции, во всех газетах, роялистских и либеральных.

Вечером Париж блистал иллюминацией.

Нескончаемые колонны типографских рабочих двигались по улицам и общественным местам города с криками: «Да здравствует король! Да здравствует Палата пэров! Да здравствует свобода печати!»

Эти шествия — огромное стечение зевак, затопивших бульвары, набережные, прилегающие к ним улицы, и прибывавших по всем крупным парижским артериям вплоть до Тюильри, как кровь приливает к сердцу; крики этой толпы; хлопки петард, летевших из окон; сполохи ракет, взвивавшихся в небо и усеивавших его недолговечными звездами; море огней, зажженных на крышах домов, — весь этот шум и блеск придавали городу праздничный вид и радовали его обитателей, чего обыкновенно не случается во время официальных празднований, проводимых по распоряжению правительства.

В других крупных городах королевства наблюдалось не меньшее оживление; казалось, не Франция одержала одну из тех побед, к которым она уже привыкла, но каждый француз торжествовал свою личную победу.

И действительно, оживление принимало формы самые разнообразные, но и самые, если можно так выразиться, личные: каждый искал индивидуальную форму для выражения своей радости.

То это были многочисленные хоры, расположившиеся на площадях или разгуливающие по улицам, распевая народные песни; то импровизированные фейерверки, сопровождаемые всевозможными народными выдумками, или танцы, длящиеся всю ночь; в одном месте это были народные шествия или скачки с факелами в подражание античным бегам, а в другом — сооруженные триумфальные арки или колонны с памятными надписями. Города сияли иллюминациями; особенно восхитительно был расцвечен огнями Лион: берега обеих рек, главные площади города, многочисленные террасы его пригородов оказались, так сказать, обвиты длинными светящимися лентами, отражавшимися в водах Роны и Соны.

Даже битва при Маренго не внушила большей гордости, даже победа при Аустерлице не была встречена с большим энтузиазмом.

Ведь победы эти принесли с собой лишь торжество, тогда как провал «закона любви» явился не только победой, но и отмщением; это было обязательство перед всей Францией избавить ее от кабинета министров, который на каждом новом заседании словно задавался целью уничтожить какую-нибудь из обещанных свобод, гарантий, освященных основным законом государства.

Это разительное проявление общественного сознания, эта народная демонстрация силы, это стихийное ликование всей страны при известии об отзыве закона напугали министров, и они решили в тот же вечер, невзирая на шум и всеобщее оживление, отправиться в полном составе к королю.

Они потребовали доложить о себе.

Стали искать короля.

Король не выходил, однако его не нашли ни в большой гостиной, ни в кабинете, ни у его высочества дофина, ни у ее высочества герцогини Беррийской.

Где же он находился?

Лакей сообщил, что видел, как его величество в сопровождении маршала Удино направлялся к лестнице, которая вела на террасу павильона Часов.

Поднялись по этой лестнице.

Два человека стояли на террасе; под ними бушевало людское море, освещаемое разноцветными огнями и оглашаемое ликующими криками; силуэты этих двух людей четко выделялись на фоне светящегося лунного диска и серебристых облаков, стремительно мчавшихся по небу.

Эти двое были Карл X и маршал Удино.

Им доложили о визите министров.

Король взглянул на маршала.

— Зачем они пожаловали? — спросил он.

— Требовать от вашего величества какой-нибудь репрессивной меры против этой всеобщей радости.

— Пригласите этих господ! — приказал король.

Удивленные министры последовали за адъютантом, которому камердинер передал приказание короля.

Спустя нескольких минут члены Совета собрались на террасе павильона Часов.

Белое знамя — знамя Тельбура, Бувина и Фонтенуа — развевалось под легким дуновением ветра и, казалось, с гордостью слушало эти непривычные приветственные крики толпы.

Господин де Виллель выступил вперед.

— Государь! — начал он. — Меня беспокоит опасность, угрожающая вашему величеству, вот почему я пришел вместе со своими коллегами…

Король его остановил.

— Сударь! Вы приготовили свою речь до того, как вышли из здания министерства финансов, не так ли? — спросил он.

— Государь…

— Я не прочь вас выслушать, сударь. Однако прежде я желаю, чтобы с этой террасы, возвышающейся над Парижем, вы посмотрели и послушали, что происходит в городе.

Король простер руку к океану огней.