Сальватор

И действительно, происшествие это глубоко взволновало не только толпу (от которой король, по крайней мере на какое-то время, был слишком далек и потому не мог ощущать толчка сквозь разделявшие их общественные слои), но и Палату пэров, от которой монарх был отделен лишь ковром, устилавшим ступени трона.

Пэры — мы об этом уже упоминали — все как один почувствовали себя оскорбленными, когда останкам герцога де Ларошфуко было выказано неуважение. Наиболее независимые высказали свое возмущение во всеуслышание; самые преданные схоронили его глубоко в сердце, однако там оно кипело под влиянием страшного советчика, называемого гордостью. Все только и ждали случая вернуть либо кабинету министров, либо королевской власти этот постыдный пинок, полученный верхней палатой от полиции.

Проект «закона любви» и послужил удобным предлогом для выражения протеста.

Проект был предложен для рассмотрения господам Брольи, Порталису, Порталю и Батару.

Мы забыли имена других членов комиссии, да не обидятся на нас за это почтенные господа.

С первых же заседаний комиссия отнеслась к проекту неприязненно.

Сами министры начали замечать (с ужасом, который испытывают путешественники в неведомой стране, очутившись вдруг на краю пропасти), что под политическим вопросом, представлявшимся самым важным, скрывался куда более важный вопрос, затрагивавший личные интересы.

Закон против свободы печати, может быть, и прошел бы, если бы он затрагивал только права духовной жизни. Какое дело до прав духовной жизни было буржуазии, этой главной силе эпохи? Однако закон против свободы печати покушался на интересы материальные, а это был жизненно важный вопрос для всех этих подписчиков на Вольтера в издании Туке, которые читали «Философский словарь», зачерпывая табак из табакерки с Хартией.

Этих несчастных слепцов со стотысячным жалованьем заставил постепенно прозреть тот факт, что любые распоряжения, посягающие на свободу печати и на интересы промышленности, против всех ожиданий, единодушно отвергались комиссией Палаты пэров.

И тут они стали опасаться, что закон будет отвергнут полностью и категорически.

Было бы меньше неприятностей, если бы проект был представлен в Палату с такими поправками, которые в конце концов без шума задушили бы сам закон.

Необходимо было выбирать между отступлением, поражением, а может быть, и беспорядочным бегством. Созвали совещание. Каждый поделился своими опасениями с остальными, и все пришли к такому решению: обсуждение будет отложено до следующей сессии.

За это время г-н де Виллель, благодаря одной из привычных для него комбинаций, возьмет на себя труд обеспечить кабинету министров в верхней палате столь же покорное и дисциплинированное большинство, как то, каким он располагал в Палате депутатов.

А тем временем произошел инцидент, окончательно погубивший проект закона.

Двенадцатого апреля — в один из тех дней, которые мы столь бесцеремонно выпустили было из нашего повествования — праздновалась годовщина первого возвращения Карла X в Париж: 12 апреля 1814 года. В этот день национальная гвардия стала караулом в Тюильри, заняв место дворцовой охраны.

Этой милостью король как бы вознаграждал за преданность национальную гвардию, которая не одну неделю была его единственной защитой; кроме того, это было знакомо доверия, которое Карл X оказывал парижанам.

Однако 12 апреля (и это невозможно было предотвратить) совпало со Святым четвергом.

Итак, в Святой четверг чрезвычайно набожный король Карл X не мог думать о политике, и, стало быть, караул национальной гвардии во дворце перенесли с 12 на 16 апреля, со Святого четверга на пасхальный понедельник.

И вот 16-го утром, в ту самую минуту, когда гвардейцы заступали в караул и в павильоне Часов пробило девять, король Карл X спустился по ступеням крыльца Тюильри как главнокомандующий национальной гвардией в сопровождении его высочества дофина и в окружении офицеров штаба.

Он вышел на площадь Карусель, где собрались команды от всех легионов национальной гвардии, в том числе и от кавалерийского.

Проходя перед строем национальных гвардейцев, король приветствовал солдат с присущей ему сердечностью и порывистостью.

Хотя Карл X постепенно лишился популярности (и не из-за личных недостатков, а из-за промахов, допущенных его правительством, которое проводило антинациональную политику), а потому во время обычных прогулок короля вот уже год парижане оказывали ему довольно сдержанный прием, все же время от времени его величеству удавалось благодаря посылаемым в толпу улыбкам и поклонам вызвать у собравшихся приветственные крики.

Но в этот день прием был холодным как никогда. Ни одного приветствия, ни единого восторженного лица; несколько робких криков «Да здравствует король!» вспыхнули было в толпе и сейчас же угасли.

Король произвел смотр и покинул площадь Карусель; сердце его было преисполнено горечью: он обвинял в том, как его приняла толпа, не свою правительственную систему, а клеветнические выпады журналистов и тайные происки либералов.