Сальватор

Национальная гвардия устала от бездействия и с радостью откликнулась на призыв. Усиленная шестью тысячами человек, одетых во все новое, она была многочисленной и выглядела великолепно.

В ту минуту как гвардейцы выстраивались в боевой порядок, фронтом к Шайо, то есть лицом в ту сторону, откуда должен был прибыть король, триста тысяч зрителей стали занимать места на откосах, окружающих плац. Судя по одобрительным взглядам, громким крикам «браво!» и «виват!», вспыхивавшим с новой силой и подолгу не умолкавшим, каждый из этих трехсот тысяч зрителей благодарил национальную гвардию за старания достойно представить столицу; своим присутствием гвардейцы как бы выражали признательность королю за то, что он откликнулся на чаяния целой нации, отозвав ненавистный закон. Надо заметить, что все (за исключением заговорщиков, которые наследуют от отцов и передают своим сыновьям великую революционную традицию, основанную такими деятелями, как Сведенборг или Калиостро), кто находился в эту минуту на Марсовом поле, в Париже, во Франции, были преисполнены благодарности и симпатии к Карлу X. Только всевидящее око способно было проникнуть сквозь три года и увидеть 29 июля за этим 29 апреля.

Кто возьмется объяснить эти величайшие повороты в общественном мнении, которые в несколько лет, в несколько месяцев, зачастую в несколько дней опрокидывают то, что было наверху, и поднимают на поверхность то, что лежало на дне?

Апрельское солнце, еще желтое, с омытым росой ликом, с нежностью влюбленного взирает на землю, поэтичную и искреннюю Джульетту, поднимающуюся из своей могилы и медленно сбрасывающую саван, — апрельское солнце выглядывало из-за купола Дома инвалидов, словно вознамерившись покровительствовать смотру.

В час пополудни орудийные залпы и далекие крики возвестили о прибытии короля, подъезжавшего верхом в сопровождении его высочества дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы генералов. Герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская ехали в открытой коляске.

При виде блестящего кортежа по рядам зрителей пробежало волнение.

Как назвать то ощущение, что в иные минуты, касаясь нашего сердца огненными крылами, заставляет нас вздрагивать с головы до пят и толкает на крайности — хорошие или дурные?

Смотр начался; Карл X объехал первые линии под крики «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!», но еще чаще доносилось: «Да здравствует король!»

Во всех легионах были распространены обращения, в которых рекомендовалось избегать какой бы то ни было демонстрации, способной хоть как-то оскорбить короля. Пишущий эти строки находился в тот день в рядах гвардейцев, и один оттиск остался в его руках. Вот он:

«ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ.

ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ

В городе был распространен слух, что легионы собирались прокричать: “Да здравствует король!”, “Долой министров!”, “Долой иезуитов!” Только недоброжелатели заинтересованы в том, чтобы национальная гвардия изменила своему благородству».

Обращение было по форме скорее осторожным, нежели ясным; как бы то ни было, мы приводим его как исторический документ.

Прошло несколько минут, и могло показаться, что гвардейцы решили внять обращению: по всему фронту гремели крики «Да здравствует король!», «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!» Однако по мере того как король ехал дальше — словно само его присутствие заставляло национальных гвардейцев быть откровеннее, — все явственнее стали доноситься и другие призывы: «Долой иезуитов!», «Долой министров!»

Заслышав их, старый король невольно остановил коня: всадник был норовист под стать своей лошади.

Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, опять заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами бунтарские крики возобновились: несмотря на то что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности, они сами не понимали, каким образом призывы «Долой министров!», «Долой иезуитов!», которые они пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.

В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент — это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в этот день с буржуа.

Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему правила политического поведения.

Он опять остановился и оказался против высокого гвардейца геркулесовского сложения (Бари непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа).

Это был наш приятель Жан Бык.

Он потрясал ружьем будто соломинкой и, не умевший даже читать, кричал:

— Да здравствует свобода печати!