Сальватор

— Плохо? — повторил креол. — А вид у вас цветущий, как у апреля!

— Какое это имеет значение, сударь, когда в сердце — декабрьская стужа?

— Вас что-то печалит?

— Не просто печалит: я страдаю!

— Страдаете?

— Невыносимо страдаю!

— Боже мой! Бедный Людовик, вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из родных?

— Я лишился человека, который был мне дороже всех родственников.

— Да кто же может быть дороже?

— Друг… Ведь друзья встречаются значительно реже.

— А я его знал?

— И очень близко.

— Это кто-нибудь из нашего коллежа?

— Да.

— Несчастный малый… — вымолвил Камилл с видом полного безразличия. — И как его звали?

— Коломбан, — сухо ответил Людовик, откланялся и повернулся к Камиллу спиной.

Креол был готов вцепиться Людовику в глотку. Однако мы уже говорили, что он был далеко не глуп: он понял, что совершил промах, круто повернулся на каблуках и отложил свой гнев до более удобного случая.

В самом деле, если Коломбан мертв, Людовик был вправе удивиться, почему Камилла не удручает это обстоятельство.

А как он мог быть удручен? Ведь он ничего об этом не знал!

Бедный Коломбан, такой молодой, красивый, сильный… От чего же он мог умереть?

Камилл поискал Людовика взглядом; он хотел сказать, что понятия не имел о смерти Коломбана, и расспросить его о подробностях гибели их общего друга. Однако Людовик исчез.

Продолжая поиски, Камилл заметил молодого человека, лицо которого показалось ему симпатичным: где-то он с ним встречался. Однако имени его он вспомнить никак не мог. Он был уверен, что где-то видел этого господина и даже, пожалуй, был с ним знаком. Если он знал его по Школе права — что было вполне вероятно, — у молодого человека можно было получить желаемые разъяснения.

И Камилл пошел к нему.

— Прошу прощения, сударь, — заговорил креол, — я прибыл сегодня утром из Луизианы, которая находится примерно на полпути к антиподам, то есть проплыл около двух тысяч льё морем. Вот почему в голове у меня до сих пор что-то вроде килевой и бортовой качки, я не могу здраво рассуждать, не могу ничего вспомнить. Простите же мне вопрос, с которым я буду иметь честь к вам обратиться.

— Слушаю вас, сударь, — вежливо, однако довольно сухо ответил тот, к кому подошел креол.

— Мне кажется, сударь, — продолжал Камилл, — что я уже не раз встречал вас во время моего последнего пребывания в Париже. И когда я вас сейчас увидел, ваше лицо меня поразило… Может быть, у вас память лучше и я имею честь быть вам знакомым?

— Вы правы, я отлично вас знаю, господин де Розан, — отвечал молодой человек.

— Вам известно мое имя? — радостно вскричал Камилл.

— Как видите.

— Доставьте мне удовольствие и назовите себя!

— Меня зовут Жан Робер.

— Ну, конечно, Жан Робер… Черт побери! Я же говорил, что знаю вас! Вы один из наших прославленных поэтов и лучших друзей моего товарища Людовика, если мне позволено будет так сказать…

— …который в свою очередь был одним из лучших друзей Коломбана, — закончил Жан Робер, холодно кивнул креолу, отвернулся и хотел было удалиться.

Однако Камилл его остановил.

— Ради Бога, сударь! — воскликнул он. — Вы уже второй человек, который мне говорит о смерти Коломбана… Не могли бы вы рассказать мне об этом поподробнее?

— Что вам угодно знать?

— Чем был болен Коломбан?

— Он умер не от болезни.

— Может быть, он погиб на дуэли?

— Нет, сударь, он погиб не на дуэли.

— Но от чего же он умер, в конце концов?

— Отравил себя угаром, сударь.

На сей раз Жан Робер поклонился Камиллу с таким неприступным видом, что тот, хотя и был охвачен изумлением, не решился расспрашивать его дальше.

— Умер! — пробормотал Камилл. — Отравился! Кто бы мог подумать… Коломбан, такой набожный!.. Ах, Коломбан!

И Камилл воздел руки, как человек, который, дабы поверить чему-либо, должен был услышать об этом дважды.

Поднимая руки, Камилл вскинул глаза и заметил молодого человека, который, казалось, глубоко задумался.

Он узнал в нем художника, которого ему показали во время всеобщего смятения, последовавшего за обмороком Кармелиты. Камиллу сказали, что это один из известнейших парижских художников. Лицо молодого человека выражало неподдельное восхищение.

Это был Петрус. Проявленная Кармелитой сила воли преисполнила его печалью и в то же время гордостью. Значит, люди искусства не похожи на остальных, думал он. У них не такое сердце, не такая, как у всех, душа; это особые существа, способные не только испытывать неизбывное страдание, но и так царственно побеждать его!

Камилла ввело в заблуждение выражение его лица; он принял Петруса за восторженного любителя музыки. Полагая, что делает ему приятнейший комплимент, он обратился к художнику с такими словами:

— Сударь! Если бы я был художником, я не искал бы иной модели, потому что ваше лицо выражает восхищение человека, всем сердцем слушающего божественную музыку великого маэстро.

Петрус взглянул на Камилла с холодным пренебрежением и молча кивнул.

Тот продолжал: