Сальватор

– Не стоит. Но вас что же, не беспокоит Карамель? Меня это интересное животное очень занимает, поскольку я надеюсь, что она сумеет совратить пса одного моего знакомого.

– А почему она должна меня беспокоить?

– Как она сумеет вас найти?

– О, на этот счет тревожиться не стоит! Она меня найдет!

– Но где?

– Да у Барбетт, в Виноградном тупике, там, куда она завлекла Бабиласа.

– А, ну да, ну да, у Барбетт… Постойте, не она ли сдает напрокат стулья в церкви? Не она ли подружка «Длинного Овса»?

– И моя тоже, Ваше Превосходительство.

– Вот уж не мог предположить в вас, Жибасье, такое пристрастие к верующим женщинам.

– Что поделать, Ваше Превосходительство! С каждым днем я становлюсь все старше и поэтому думаю, что пора позаботиться и о спасении моей души.

 – Амен! – сказал господин Жакаль, забирая в табакерке большую понюшку табака и с шумом втягивая ее носом.

Они прошли по улице Сен-Жак до угла улицы Вьель-Эстрапад, где господин Жакаль сел в свою карету и распрощался с Жибасье. А тот, вернувшись, прошел по Почтовой улице и вошел в дом женщины, которая сдавала внаем стулья в церкви. Но последовать за ним мы поостережемся.

Глава L Миньон и Вильгельм Майстер

Юная Рождественская Роза, придя в себя, уставилась на Людовика своими огромными глазами. Они были полны грусти и беспокойства. Она попыталась было заговорить, то ли для того, чтобы поблагодарить молодого человека, то ли для того, чтобы объяснить ему причину своего обморока, но Людовик закрыл ей ладонью рот, не сказав ни слова, безусловно, из опасения, что выход ее из забытья будет сопровождаться печальными последствиями.

Затем, когда она снова закрыла глаза, он склонился над ней, словно продолжая ее мысль:

– Поспи немного, моя маленькая Роза, – прошептал он нежным голосом. – Ты ведь знаешь, что, когда у тебя случаются такие приступы, тебе нужно отдохнуть четверть часа. Спи! Мы поговорим обо всем, когда ты проснешься!

– Да, – просто ответила девочка, погружаясь в сон.

Тогда Людовик взял стул, тихо поставил его рядом с кроватью Рождественской Розы, сел, положив голову на ладонь и оперевшись локтем на деревянный подлокотник, и задумался…

О чем же он думал?

Должны ли мы открыть те нежные и благочестивые мысли, проносившиеся в мозгу молодого человека в то время, когда девочка спала тихим и безмятежным сном?

Отметим прежде всего, что смотреть на нее было истинным блаженством! Жан Робер отдал бы самую прекрасную из своих од, Петрюс пожертвовал бы самым прекрасным из своих эскизов только за то, чтобы взглянуть на нее хотя бы на миг: Жан Робер воспел бы ее в стихах, а Петрюс увековечил бы ее на полотне.

Это была серьезная красота, очарование болезненной юности, матовая темноватая кожа лица Миньоны, изображенной Гёте или Шеффером. Запечатлен был быстрый переходный момент, когда девочка превращается в девушку, когда душа обретает тело, а тело наполняется душой. Это был момент для возвышенных поэтических чувств, первый луч любви, брошенный глазами комедианта и проникший в сердце цыганки.

Да и сам Людовик, следует признаться, был очень похож на героя поэта из Франкфурта. Уже несколько уставший от жизни еще до того, как он в нее вошел, Людовик страдал недостатком, свойственным молодым людям того времени, которое мы пытаемся описать и на которое отчаянные и полные насмешек произведения Байрона наложили поэтическое разочарование. Каждый полагал, что должен стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Ларой. Добавьте к этому, что Людовик, врач, а посему материалист, применял к жизни научные доктрины. Привыкнув иметь дело с человеческим телом, он до сего времени, подобно Гамлету, рассуждающему над черепом бедного Йорика, полагал, что красота – это маска, прикрывающая труп. И он беспощадно насмехался при каждом удобном случае над теми из своих коллег, кто прославлял идеальную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.

Несмотря на противоположные взгляды двух лучших своих друзей, Петрюса и Жана Робера, он не хотел признавать в любви ничего другого, кроме чисто физического акта, голоса естества, контакта двух эпидерм, производящих действие, подобное искре от электрической батареи. И ничего больше.

И напрасно Жан Робер боролся с этим материализмом, призывая на помощь все дилеммы наиболее утонченной любви. Напрасно Петрюс демонстрировал этому скептику проявления любви во всей ее естественности. Людовик все отрицал: в любви, как и в религии, он был атеистом. Таким образом он со времени своего выпуска из коллежа все свое свободное время – а было его не так уж много – посвятил встречам со случайными принцессами, которые попадались ему под руку.

Таким мы и увидели его под руку с принцессой Ванврской, прекрасной Шант-Лила.