Прогулка в лесу утром с одной, прогулка вечером на лодке с другой, ужин в Аль с третьей, бал-маскарад с четвертой – все это были те легкие развлечения, которых Людовик до самого последнего времени добивался от женщин. Но он никогда не думал относиться к ним иначе, как к машинам для получения удовольствия, как к автоматам для развлечений.
Он испытывал крайнее презрение к умственным способностям женщин. Он утверждал, что женщины в основном были красивы и глупы, словно розы, с которыми поэты имели наглость их сравнивать. Следовательно, ему ни разу не приходило в голову поговорить с какой-нибудь женщиной на серьезные темы, будь то мадам де Сталь или мадам Ролан. Те из них, кто старался вызвать восхищение собой неженскими качествами, были, по его мнению, чем-то вроде чудовищ, выродками, отклонениями от нормы. Эту свою теорию он обосновывал на примерах из жизни женщин древности, которые от Греции до Рима пребывали в гинекее или в домах терпимости. Они были добры, как Лаис, куртизанками, подобно Корнелии, или матронами. Наконец они оказались у турков запертыми в гаремах, где послушно ждали знака от своего повелителя для того, чтобы осмелиться его любить.
И напрасно ему пытались втолковать, что разнообразие наших знаний, наше образование, дававшееся за двадцать пять лет, развивающее наши умственные способности и наше сердце, сеют там лишь иллюзорное восприятие превосходства ума мужчин над умом женщин, но что придет время – и некоторые исключения доказывают, что эти соображения вовсе не являются утопией, – так вот придет то время, когда оба пола будут получать одинаковое образование, и тогда умственное развитие их сравняется. Но он и слушать ничего не желал и продолжал относиться к женскому полу как к жизненной системе растений, или скорее животных.
Он был таким образом испорченным, как мы уже сказали, ребенком. Непорочной душой в развращенном теле. Он был похож на те тропические растения, которые, будучи помещены в наши оранжереи, чахнут и хиреют. Но когда на смену искусственной атмосфере оранжереи приходит плодотворное тепло горячего солнца, они оживают и начинают вновь цвести.
Кроме всего прочего, Людовик не осознавал того морального опустошения, в котором он рос. Ему суждено было почувствовать, что он заново родился, а друзьям его увидеть, как он цветет и плодоносит, только тогда, когда его обожжет своими горячими лучами любовь, это плодотворное солнце для мужчин и женщин.
И это случилось во время целомудренного сна Рождественской Розы, от лица которой он никак не мог отвести своего взгляда. В голову ему, подобно колдовским порывам ветерка, врывались ароматы молодости и любви: именно они обычно освежают лица двадцатилетних юношей. С Людовиком это произошло с задержкой в семь или восемь лет.
В то время, как нежное дыхание колыхало его волосы, он почувствовал, что в сердце его, подобно струям воды из шлюза, врываются странные мысли доселе незнакомых ему мечтаний и пленительной нежности.
Как назвать ту дрожь, которая в какой-то момент пробежала по всему его телу? Какое имя дать этой неизвестной ему доселе испарине, покрывшей весь лоб? Как охарактеризовать то чувство, которое внезапно, так резко и нежданно, охватило его душу?
Была ли это любовь? Нет, это было немыслимым делом! Разве он мог поверить в это? Ведь всю свою молодости он боролся с нею, проклинал ее, отрицал ее существование!
Да и могли он чувствовать любовь к этой девочке, к этому ребенку, потерявшему мать, к этой цыганке? Нет, тут был какой-то интерес…
Ну, да! Людовик и сам сознавал, что Рождественская Роза его очень сильно интересовала.
Прежде всего потому, что он заключил нечто вроде пари с ее болезнью. Он играл со смертью.
Когда он в первый раз увидел Рождественскую Розу, то сказал:
– Да! Этот ребенок долго не протянет!
А потом, увидев ее еще раз в мастерской Петрюса, когда увидел, как она страдала от судорог, как сидела на склоне ямы, прося у солнца, как цветок, чтобы оно хотя бы немного согрело ее, он заявил:
– Как жаль, что эта бедная девочка не сможет выжить!
Но потом, проследив за быстрым развитием ее умственных способностей, увидев, как она читает стихи с Жаном Робером, как учится играть на пианино с Жюстеном, как рисует вместе с Петрюсом, как обращается к нему, Людовику, своим серебристым голосочком и смотрит на него своими огромными, блестящими от внутреннего огня глазами, как задает ему такие глубокие или такие по-детски наивные вопросы, на которые у него не всегда были ответы, он сказал:
– Это дитя не должно умереть!
И начиная с этого момента – а это случилось чуть более шести недель тому назад, – Людовик со страстью, которую он вкладывал в лечение любого больного, принялся за восстановление здоровья этого бедного ребенка.