Салават Юлаев

— До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.

— Неуловимы-с! — воскликнул поручик. — Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.

— Что же они — как кузнечики скачут?! — насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. — Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома…

Писарь вышел.

— Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, — проворчал асессор.

В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.

— Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться… — асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, — сюда вот, в Биккулову, к Кару, — сказал он. — Нечего им тут проедаться. Поимённые списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить — не разбежались бы по дороге, не дай бог…

— Вашскородь, пугачёвский лазутчик! — выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.

Богданов живо вскочил.

— Где лазутчик? Откуда?

— Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?

— Давай, давай поскорее, давай! — нетерпеливо отозвался асессор.

— Прикажете ножик и вилочку-с, Пётр Степанович? — спросил поручик.

Богданов удивлённо взглянул на него.

— К чему это ножик и вилочку?

— Лазутчика — на кусочки-с! — зубоскаля, сказал поручик.

— Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!

В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.

— Иди, не кобенься, дура. Не к палачу — к господам офицерам, не бойся!

— А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!

— Молчи! — в угоду начальству прикрикнул солдат.

— А ты меня не учи. Я и сам учёный, на семи кирпичах точёный!

— А ну-ка, ближе сюды, «учёный»! Ответ веди по-учёному. Как зовут? — грозно спросил асессор.

— Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!

— Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, — проворчал Богданов.

Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.

— Что за грамота? — спросил тот.

— У лазутчика выняли, вашскобродь! — отрапортовал солдат.

— Что за бумага? — обратился Богданов к пленнику.

— Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то — прости господи!..

— Отколь же она у тебя?

— На дороге нашёл.

В допрос ввязался поручик:

— За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу — пошто при тебе бумага?

— Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!

— А подпис чей? Чья печать? — строго спросил поручик.

— Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! — сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.

— Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, — обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. — «Пётр»?! — воскликнул он. — Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! — взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. — Отколь взял бумагу, собака?!

— Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!

— Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?

— Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный…

Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.

За окном в это время опять раздалась громкая песня.

— Лейкин! Опять завыли там дьяволы! — гаркнул Богданов.

Писарь выскочил вон.

* * *

Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять — что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивлённо хлопал глазами.

— Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..

— Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! — вздохнул Салават.

Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.

На остановках для ночлега Салават замечал у костров шёпот и оживлённые споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.

«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» — решил он про себя.

Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха.

Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца — привести свой отряд к царю.

На десятый — одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу.

Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно.

— Связать его… Продался русским! — услышал он тихий шёпот, заглушённый шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев.