Сады диссидентов

Как бы то ни было, в тот день, когда Серджиус узнал о смерти родителей, Харрис Мерфи подарил ему гитару. Наверное, как символ его отца, подумал Серджиус, хотя чем-то гитара напоминала и мать – женское тело, которое мальчик мог обнять. А еще гитара была похожа на самого Серджиуса: она тоже представляла собой физическую форму с пустотой внутри, и ее тоже легко было заставить плакать. Действительно, сам процесс настройки, эта бесконечная настройка, из которой и состоял в основном его первый урок игры на гитаре, а также и второй, и третий (Мерфи не торопил мальчика, ведь его учительское дарование опиралось на принцип “повторенье – мать ученья”), больше всего напоминала ему те стоны и всхлипы, которые периодически сами собой вырывались из его тела – ту музыку, невольным слушателем которой он оказывался сам. Серджиус спросил Мерфи: что, гитара теперь его – навсегда? Тот ответил утвердительно. Значит, ее можно взять себе, она отправится вместе с Серджиусом наверх, к нему в комнату, и останется там жить, будет вместе с ним ночью. И вот ночью Серджиус принялся делать вид, что плачет не он, а гитара. Во всяком случае, теперь плакать ему стало легче. Плач по умершим родителям был похож на самих родителей, он становился некой средой – такой огромной, что она не поддавалась описанию, – он становился океаном, а когда ты выходил из него и обсыхал, то все забывал.

* * *

Вот тогда-то Серджиус и обратился. А от чего именно он отказался, обратившись, – он и сам не понимал. Наверное, от невинности. А еще, может быть, от слишком нежелательного опыта. Обратившись, он отвернулся от пассивного изучения хаоса, от своей семьи, от коммуны и от города, который их окружал, предпочтя всему этому две дисциплины, предложенные ему Мерфи: гитару и квакерство. Требовал ли вообще директор, чтобы Серджиус ходил на уроки в те первые месяцы? Если Серджиус и ходил тогда на уроки, он этого совершенно не помнил. Он только помнил, как сидел в столовой рядом с Мерфи и другими учениками, которых привлекало покаянное и монашеское мировоззрение учителя музыки, а вокруг мелькали заносчивые старшеклассники.

Весь остальной Пендл-Эйкр превратился тогда просто в бессмысленный, бессодержательный мусорный шум, посреди которого сидел Мерфи с гитарой – в комнатах полуподвальной квартиры, где на полках стояли книги, откуда реформированный хиппи зачитывал что-то вслух без всяких объяснений, многозначительно кивая головой, нарушая тишину только для того, чтобы задать вопрос или снова коснуться струн, между делом вскрывая пачку с сухими крендельками – мол, не стесняйтесь, угощайтесь. В целом поведение Мерфи, его добровольное стремление лишить себя всяческих чувственных радостей имело какое-то отношение к слухам – передававшимся шепотом, но уверенно, – о том, что он обтарчивался в сто раз чаще, чем самый обторчанный пижон из числа старшеклассников, щеголявших в куртках а-ля “Лед Зеппелин”, и – что уж вовсе не смешно – о том, сколько клеток мозга он разрушил, отпустив на все четыре стороны. На этих-то слухах и держался тихий авторитет Харриса Мерфи. Выздоровление Мерфи от угара шестидесятых, от того мира, что лежал за стенами Пендл-Эйкр, было чем-то сродни тому преодолению, которое совершал восьмилетний Серджиус, отходя от воспоминаний о Нью-Йорке, о Томми и Мирьям, об их жизни – такой же непостижимой, как и их смерть. Все идеально сходилось.

А потому Серджиус решил стать не только хорошим гитаристом, но еще и самым праведным из “друзей”. Так сказать, квакером-вундеркиндом – ведь он жил в среде, где было с кем посоревноваться на этом поприще. Молитвенное собрание по воскресеньям считалось факультативным – тогда, быть может, дети, которые уезжали на выходные домой, не чувствовали, будто что-то пропускают, – но все равно на собрание приходили десятки учеников, чтобы позаниматься в тишине чем-нибудь, ощутить себя соучастниками общего действа, но ни в коем случае не для насмешек. Некоторые ребятишки даже поднимались с места, чтобы засвидетельствовать, что ощутили в себе Свет. А вот утренние собрания перед уроками были обязательными, а потому на них приходило гораздо больше народу; многие ученики Пендл-Эйкр использовали это время для того, чтобы быстро выполнить домашнее задание, которое поленились сделать накануне вечером. И при каждой возможности – и утром в будни, и по воскресеньям, мальчик-сирота, усыновленный всем Пендл-Эйкром, с яростной решимостью бросался навстречу Свету, и не было в квакерской общине никого, кто хоть раз сказал бы ему, что он делает это неправильно. По логике квакерского учения – по крайней мере, каким оно виделось ему вначале в воскресной школе на Пятнадцатой улице, а потом в пересказе Харриса Мерфи, – делать это неправильно было просто невозможно.