Сады диссидентов

Эти союзы и содружества, бывшие и настоящие, имели самые странные и причудливые названия, которые срывались с губ Дугласа Лукинса, будто проклятья или заклятья: Центурионы, почти сказочные Бродячие ребята, позже – Солдаты-бизоны. И самым главным было Содружество стражей. Единственная гильдия черных полицейских, которую не просто терпело, но и официально признавало Нью-Йоркское полицейское управление. Потому-то эта гильдия и оказалась наиболее живучей, и ее влияние простиралось дальше всех. Вот и получилось так, что Дуглас Лукинс, который, пока мог, всячески увиливал от участия в подобных союзах, был вынужден принять почетный пост в организации Стражей, поскольку его наградили как ветерана патрульной службы и повысили, пополнив ничтожный (в масштабах всего города) контингент черных лейтенантов. Он явился на торжественную церемонию, чтобы принять почетное звание, а потом решительно отказался от содружества.

Почему же? Что было дурного в том, что окруженные чужаками черные полицейские искали понимания в компании себе подобных?

А вот что: три четверти черных полицейских, как и всех других полицейских, были нечисты на руку. Такие данные приводил Дуглас Лукинс – проверьте сами, если хотите. А потому войти в союз со Стражами означало принять кодекс круговой поруки, вступить в молчаливый сговор с сотнями других братьев, берущих на лапу. Дуглас Лукинс отнесся очень серьезно к своему продвижению и понял, что теперь он должен отвечать перед старшими чинами, в особенности – перед заместителем комиссара, который наведался к нему неделю спустя после повышения и – не успел остыть кофе на столе – приступил к расспросам.

Белый заместитель комиссара, непосредственный начальник Дугласа Лукинса.

Только начни шагать по этому канату, натянутому, как между небом и пропастью, между недоверием и презрением – и когда-нибудь, пожалуй, сам этот канат взметнется и обовьется петлей вокруг твоей шеи: ведь речь шла о твоих собратьях, о черных полицейских, повязанных обетом грязного молчания под эгидой Содружества стражей.

Он получил лейтенантский чин в Гарлеме, и ему приходилось замалчивать преступления черных против черных, колотить что есть мочи ребятишек, чтобы те не давали показаний, прорывать кордоны пикетчиков – черных мусульман, бойкотирующих Амстердам-ньюс-билдинг, сопровождать мэра Вагнера, когда тот позировал фотокорреспондентам из “Нью-Йорк пост”, и голова мэра возвышалась даже над его собственной головой посреди моря черных ребятишек, половину которых он уже не раз лупил и наверняка не раз отлупит еще. Он заметно выделялся внутри общины статностью и достоинством, а о трепете перед ним можно было судить, наблюдая, как приливными волнами утекают прохожие, как только на тротуаре показывается его высокая фигура в застегнутой на все пуговицы форме часового. И вот спустя неделю после повышения он выдал список имен в обмен на свой перевод в другой район – в Саннисайд, где ему предстояло в часы обхода улиц оттаскивать от торговых автоматов ирландских мальчишек, вооруженных отвертками, и на каждом углу слышать, как вслед ему несется брошенное громким шепотом словцо ниггер.

Но ему было плевать на то, что творилось на участке после того, как он закончил обход и выполнил свои обязанности. И пускай потрошат хоть все торговые автоматы до самого Уайтстоунского моста, да хоть бы и друг друга в придачу.

Прошли годы, прежде чем мальчик понял, что его отец – не единственный честный полицейский в истории Нью-Йоркского полицейского управления.

И лишь несколько лет спустя ему пришло в голову, что Дуглас Лукинс, пожалуй, и сам не был незапятнанно чист, что, быть может, за всей его праведностью крылось желание загладить, искупить какую-то вину. Но Цицерону оставалось разве что гадать: было ли когда-нибудь такое, что его отцу предлагали пачку денег? И отказывался ли он от этой пачки?

У мальчика годы ушли на то, чтобы собрать, как осколки, разные вольные или невольные высказывания Дугласа Лукинса и как-то во всем разобраться. Самое удивительное, что именно Роза помогала ему: именно Роза подсказала ключ к разгадке. Здесь, возможно, и коренилась рабская злость Цицерона на Розу – злость из-за того, что за один-единственный час общения с ней он узнал о собственном отце больше, чем за семнадцать лет жизни в замкнутом мирке, бок о бок с Дианой Лукинс. Весь их домашний уклад был устроен так, чтобы о Дугласе Лукинсе ничего нельзя было узнать. Чтобы не слышать никаких свидетельств из его уст – потому что в больнице вовсе не требуется, чтобы пациент разговаривал, скорее наоборот. Медицинскому персоналу нужно, чтобы больной ел – вот его и кормили, лишь бы молчал. Ему включали телевизор, взбивали подушку, освобождали для него целую кушетку – чтобы пациент мог вытянуться во весь свой могучий рост. Медсестра отпускала замечания о том, как красиво смотрятся горные цепи за спиной у Джона Уэйна на новеньком цветном экране; она крахмалила и утюжила простыни, чтобы пациенту было уютно – и чтобы он засыпал поскорее.