Значит, то был первый и последний в своем роде вечер. Потому что тогда Цицерон в первый и последний раз видел Дугласа Лукинса среди мифических Стражей, которых воображение Цицерона, не скупясь на краски, рисовало чем-то вроде гарлемской мафии – как во “Французском связном”, только если переделать его в жанре “негритянского кино”. Каково же было его удивление, когда он увидел, как зал заполняет клан дружных родственников патрульных полицейских, как в вестибюле эти люди обнимаются, при этом полицейские медали позвякивают, ударяясь о женские брошки с фальшивыми бриллиантами. Слышался громкий смех, гости пили сладкое вино и раскрывали бумажники, хвастаясь друг перед другом снимками с выпускного вечера. А потом всех позвали и пригласили рассесться, будто на свадьбе, вокруг круглых банкетных столов, украшенных пышными букетами. На полную громкость включили “Делфоникс” и Донни Хатауэй. Вдоль стен стояли длинные столы с фотографиями в рамках – портретами членов Содружества в униформе, погибших при исполнении служебного долга в течение года и награжденных за это еще более монументальными и более безвкусными шедеврами флористического искусства, чем цветочные сооружения, венчавшие круглые банкетные столы. Заслуженный член Содружества, офицер в сопровождении жены с личиком как печеное яблоко, проковылял на двух тросточках к ступенькам помоста, чтобы лично пожать руку юным обладателям стипендий – этой новой поросли победителей. Поросль представляла собой троицу зубрил-переростков в очках с роговой оправой, рекомендованных Министерством здравоохранения. Среди них выделялся ростом Цицерон Лукинс, главный победитель, – к тому же его уже приняли в Принстон. Двое других стипендиатов (юноша и девушка: один собирался в Говард, другая – в университет штата Нью-Йорк) стояли по обе стороны от него, совсем как серебряный и бронзовый призеры на ступеньках трибуны, и Цицерону даже захотелось предложить им сжать кулаки и дружно поднять руки в характерном приветствии “Черной власти”, но он быстро одумался. Таков был говорливый, семейственный мир Стражей – настоящая утопия солидарности, созданная черными полицейскими. С этим-то миром и порвал Дуглас Лукинс, выдав кое-какие имена, и отправился в добровольное изгнание в Куинс.
А может быть, все было не так. Может быть, если бы Дуглас Лукинс смирил свою гордыню, его охотно бы простили. Ведь как-никак он был среди них своим – одним из лучших полицейских, у него имелись награды, он стоял на той фотографии рядом с мэром Вагнером, а ведь любой собрат-негр знает, как это непросто – заслужить лейтенантские нашивки при железной расистской системе. Наверное, десятки людей из числа Стражей в разное время предпочитали чин верности соплеменникам и тоже называли кое-какие имена, вели свою игру с отделом служебных расследований, – но один только Дуглас Лукинс воспринял это как жизненную драму. Так что на самом деле Цицерон не понимал, что же все-таки определило изгнанническую судьбу их семьи. Ну вот же: Содружество стражей пригласило к себе Дугласа Лукинса, оно наградило его сына своей главной стипендией. Может быть, Лукинсы все-таки могли бы никуда не уезжать из Гарлема?
Ну, если бы они там остались, то еще неизвестно, где бы сейчас стоял Цицерон вместо этой почетной пирамиды призеров. Ведь именно Роза, знакомство с которой произошло в Куинсе, подтолкнула Цицерона к этой триумфальной ступеньке, к чеку от Содружества стражей. И не только в общем, переносном смысле – подстегивая Цицерона, чтобы он учился в школе на “отлично”, – но и в самом буквальном: она настояла на том, чтобы Цицерон, в обход отцовских возражений, написал заявку на получение стипендии от Содружества. Роза заполнила для него анкету, а Диана подписала. Молчание матери стало для сына знаком ее согласия, но еще и бунтом против мужа, а также очередным туманным намеком на тайное сотрудничество с любовницей мужа. Дуглас – если, конечно, он вообще видел эти бумаги среди почты, – ничего не сказал. Быть может, Роза уже все с ним обговорила. Впрочем, в ту пору он уже редко виделся с Розой.