С мечтой о Риме

И вопрос не только в отношении мусульман к выпивке и женщинам. Постоянно присутствует стереотипный намек на жестокость турок и на их готовность использовать ужасающее насилие (это же своим окольным путем упомянул папа). Мехмед II мог считаться цивилизованным человеком, но, когда он узнал, что в саду сорван один из его превосходных огурцов, он вспорол животы четырнадцати садовникам, чтобы найти пропажу.

В XVI веке Фрэнсис Бэкон описывает турок как «жестоких людей без нравственности, без грамоты, искусств или наук, которые вряд ли сумеют отмерить акр земли или час дня, они неразумны и неопрятны в строительстве, еде и прочем; словом – сущий упрек обществу»[76]. А вспомните бедного Отелло, черного и мятущегося, который постоянно клеймит турок, «обрезанных собак», чтобы доказать свою верность Венецианскому государству. Так, он неистовствует: «Иль турки мы и то с собой творим, что небо не дало свершить неверным?»[77]

С началом XIX века стереотип не улучшился. Турки, как и прежде, плохо обходились с женщинами, и один французский полковник сообщил следующее Чарльзу Макфарлейну, британцу, посещавшему Константинополь в 1847 году: «Вы не можете навестить их до́ма, чтобы вас не обворовали. И посмотрите, как они живут! Их жены и дети отделены и держатся взаперти, словно в клетке, с того дня, когда турки впервые появились в Константинополе».

Но настоящим вождем по побиванию турок был Уильям Гладстон, у которого на этой почве развился своего рода синдром Туретта. «С первого черного дня их появления в Европе они были единым человеконенавистническим представителем рода людского, – говорит лидер Либеральной партии. – Куда бы они ни направлялись, вслед за ними оставалась широкая полоса крови, и цивилизация исчезла из вида в пределах их владычества»[78]. У него вошло в привычку кричать о гнусном и зверском вожделении турок, вслед за чем он обращался к спасению падших женщин, и потом, чтобы возместить свои недобрые чувства, Гладстон занимался самобичеванием.

И дело было не в их обращении с женщинами или в жестокости, а в их жуткой религии. В 1898 году Уинстон Черчилль стал свидетелем жизни мусульман в Судане и рассказал об увиденном в книге «Речная война» (The River War). Его мнение о пагубном влиянии ислама можно найти почти на каждом неоконсервативном сайте в киберпространстве. Мой прадед был мусульманином, поэтому я надеюсь, что меня не обвинят в исламофобии, если я процитирую решительную и разящую карикатуру Черчилля:

Какое ужасное проклятье наложило магометанство на своих приверженцев! Помимо исступленного фанатизма, который столь же опасен для человека, как водобоязнь для собаки, в их среде присутствует страшная фаталистическая апатия. Последствия этого очевидны во многих странах. Привычка к расточительству, неряшливое ведение сельского хозяйства, медлительность торговли, незащищенность частной собственности существуют всюду, где правят или живут последователи пророка. Искаженный сенсуализм лишает жизнь того изящества и утонченности, которые обычно прилегают к достоинству и святости самой жизни. То обстоятельство, что по магометанскому закону каждая женщина должна быть безусловной собственностью мужчины – как дочь, жена или наложница, – откладывает окончательное искоренение рабства до тех пор, пока исламская вера не утратит свое могущественное влияние на человечество.

Отдельные мусульмане могут выказывать великолепные качества. Тысячи из них становятся отважными и верными солдатами Королевы, готовыми с честью умереть за нее; но влияние религии парализует социальное развитие тех, кто ее исповедует. В мире нет более реакционной силы. Магометанство далеко от заката, это – вера воинствующего прозелитизма. Она уже распространилась по Центральной Африке, оставляя своих бесстрашных воинов всюду, где ни ступит ее нога; и, не будь христианство защищено сильной рукой науки – той самой науки, с которой оно когда-то тщетно боролось, – современная европейская цивилизация могла бы пасть, как пала в свое время цивилизация Древнего Рима.

И это довольно точно выражает мнение людей. Ведь правда? Реакционная сила, парализующая социальное развитие, – не в том ли состоит скрытое или явное убеждение тысяч западных политиков?

Воинственная вера, которая находится в контрасте с рациональностью христианства, потому что христианство защищено сильной рукой науки, – да это почти в точности слова из регенсбургской речи папы.

Кое-что в исламе беспокоит мягкую западную душу, не так ли? Как он не похож на Церковь Англии с ее деликатными епископами и их печальными сомнениями. Беда с исламом в том, что люди грубы и верят в него – по-настоящему верят, – а западноевропейцы по-настоящему вымуштрованы историей, риторикой и опытом 1400 лет и тревожатся из-за ислама. Большой вопрос, стоящий перед нашим поколением, заключается в том, как мы будем разбираться и обходиться с этим различием.