С гор вода

— To есть когда он может умереть? — переспросил врач. — Скоро ли? Затрудняюсь ответить; пожалуй, он может прожить, — ну, как вам сказать, — три года. Это самое большее. — Слова врача звучали сухо, как страницы перелистываемой книги.

Валентина Михайловна поставила локти на стол. И из ее красивых серых глаз выбежали медленные слезы.

— Что делать, — вздохнул и врач.

После отъезда врача она долго сидела одна в столовой у раскрытого окна и все думала, думала о чем-то печальном и глядела на небеса, на сад и на реку. И вокруг нее будто звучала песня, грустная, но для нее не безнадежная.

«А ты будешь еще жить, — говорила ей эта песня. — И жизнь разве же это не счастие?»

Между сизыми облаками, как грустный бледнолицый рыцарь, встал месяц. Она плотно затворила окно столовой и тихо пошла спать.

IV

Но ей не спалось. Телу было жарко в постели, а сердце томили холодные, грустные сны. И в ушах точно все еще звенела меланхолическая песня. Кутаясь в одеяло, она думала: «Он умрет через три года, через три года. А может быть, ранее. Когда? Через год?»

Ей было жалко мужа, и страшно было сознавать, что этот спящий с нею в одной комнате человек, такой большой, плотный и сильный, обречен уже на смерть.

«Кем? За что?» — приходило ей в голову.

И невольно, так уж сами собой, складывались ее мысли. Она стала размышлять, как-то заживется ей, когда она останется вдовой. И внезапно перед ее глазами зажглось что-то яркое, свободное и радостное. Привлекательное, как весенняя заря. Но так же внезапно и бессознательно она вдруг поняла, что такой поворот ее дум — греховен. Она привстала с постели и, повернувшись лицом к образам, поспешно закрестилась, нашептывая:

— Господи! Господи! Не надо этого, не надо! Не надо!

Долго еще она умоляла очистить ее мысль от греха. Потом перевернулась на другой бок и скоро заснула. И увидела во сне Ингушевича. Ласково смеясь ей бархатными, мягкими глазами, тот ел сочный и большой, такой большой, апельсин, деля его на мелкие дольки и вкусно смакуя точно припухлыми яркими губами. Одну дольку он съедал сам, а другую нежно вкладывал в ее губы. И каждый раз приговаривал:

— Вкусно? Это все припасено для нас им! Знаете, кем?

И будто он многозначительно подчеркивал это слово «кем», но оно звучало в его устах лаской. А вокруг них будто бы резвились, прыгали через радужные обручи мальчики с золотыми волосами, чередуясь в веселых хороводах. И будто бы не смолкая звенели кругом оранжевые бубенчики на длинных, таких бесконечно длинных, фиолетовых лентах. А потом все закрыло черным облаком с огромным пурпуровым глазом. Валентина Михайловна вскрикнула, испугавшись этого кровожадного глаза, и тотчас же проснулась. И тотчас же увидела мужа.

Поставив ноги на пол, тот сидел на своей постели, и его тяжко тошнило, наполняя всю комнату мокрыми, хриплыми стонами, удушливыми горловыми вскрикиваниями.

Порывисто она бросилась к мужу, вся переполнившись темным страхом и жалостью. Она схватила его за руку, вся припала к нему, не обращая внимания на дурной запах, будто текший с его мокрых губ.

С трудом кривя рот, Столбушин выговаривал:

— Я ел… одну… маленькую булочку… с чаем… да? А посмотри, чем… стошнило?.. Кровь… зола… и какой-то песок… а-а-а… дорогая моя… а-а-а…

И во всей его плотной фигуре было что-то детски-беспомощное, жалкое и темное. И его глаза слезились от натуги.

Она схватила его руку, припала к ней губами и расплакалась. Потом сама, своими руками, она прибрала за ним всю вонючую нечистоту, вымыла руки, подала мужу воды, чтобы прополоскать рот. И, опустившись рядом с ним на его постель, долго сидела возле, согревая его руки, вся проникнутая жалостью к нему, и дрожала в плечах. И старалась ни о чем не думать, а только жалеть его, жалеть. И быть чистой в каждом своем помышлении.

Когда вторично она укладывалась в постель, ей опять пришло на мысль:

«Когда он умрет, я облекусь в траур и надолго, надолго откажусь от всяких развлечений, от всяческого веселья. Мир полон соблазна!» — чуть не выговорила она вслух со вздохом.

И, перевернувшись на другой бок, снова подумала, еще вся полная печали:

«Что такое соблазн?»

Но в сновидении в последнюю тихую минуту, предельную между сном и явью, ей снова мягко засветили приветливые, радостные, умоляющие о жизни глаза. И тело сладко замерло в теплом покое, без снов и мыслей.

Утром, несмотря на грусть души, она с особым вкусом разливала чай, со вкусом ощущала его тонкий аромат, со вкусом прихлебывала из тонкой чашечки и со вкусом ощущала жизнь каждой жилкой своего холеного тела. А Столбушин сидел угрюмый, сердито косился на великолепно поджаренные сухарики и грустно думал:

«Ужели мне и сухаря поесть нельзя? Ужели меня от всего отодвинут? Прогонят от всех сластей? Для кого же и для чего я все это наживал?» И от этой думы нудно сосало сердце и туманило в глазах.

«Поправлюсь, — наконец утешал он себя. — За свои деньги я всегда настоящего доктора найду. Отвалю ему, сколько надо, и вылечит». Но сердце плохо верило этому. И, слегка накреняя голову, он ушел к себе в кабинет.