С гор вода

А через несколько дней тот же самый сон повторился. И после этого вторичного сновидения между Столбушиным и всеми живущими в его огромном доме точно встала какая-то, пока еще тонкая, перегородка. Всех его окружающих, начиная с Валентины Михайловны и кончая лакеем Ираклием, как бы заволокло легким туманом, а сам Столбушин как-то самоуглубился, ушел в себя, точно напряженно стал поджидать чего-то. И эти поджидания были тревожны и злы. Столбушин слегка осунулся, стал раздражителен и часто — и за завтраком и за обедом — ел с большой неохотой, пугаясь повторения все того же страшного сновидения. С неохотою он стал заниматься теперь и делами; внимание его сейчас было сосредоточено словно на чем-то другом, более существенном, без чего, казалось, нельзя жить. И эти его злые поджидания наконец-то к половине апреля неожиданно разрешились. Три дня подряд после принятия пищи с ним повторялись те же припадки мучительной рвоты, точно пытавшейся исторгнуть все его внутренности, застилавшей его глаза красным туманом. Каждый раз припадок этот сопровождался мучительной ноющей болью и бросал в мозг колючее предчувствие надвигающегося ужаса. И он, содрогаясь под припадком, исторгавшим из его желудка куски непереваренной пищи, точно перемешанные с золою, тяжко думал:

«Ужели? Ужели?»

И от этой думы костенел мозг в его голове.

Один из этих припадков до того измучил Столбушина, что Валентина Михайловна и Ираклий насилу вывели его под руки на крылечко дома, чтоб раздышаться. И из ворот усадьбы тотчас же поскакал гонец. Валентина Михайловна распорядилась вызвать земского врача.

«Что это такое?» — думала и она, тоже точно неприятно ощущая кого-то третьего между собой и мужем. Кого-то третьего, неизвестного и страшного. И она сидела рядом с мужем, притихшая и обеспокоенная.

Кривя рот и стараясь набрать в себя как можно более воздуха, Столбушин тяжко упирался еще могучим плечом в тонкое перильце крыльца и глядел прямо перед собою. И огромные приземистые постройки амбаров, куда десятками тысяч пудов накопляли хлеб, казались ему сейчас враждебно оскалившимися, злыми животными, готовыми пожрать и его самого. Легкими и нежными прикосновениями платка Валентина Михайловна старалась отереть капли пота с его выпуклого рябоватого лба. А он сердито думал:

«Захочу — и предам вас пламени! Не сожрете!»

Валентина Михайловна спросила:

— Ты о чем?

Он подумал и сказал:

— Как ты думаешь, есть на небесах заповедные скрижали? Ты ученее меня!

Валентина Михайловна вздохнула:

— Я не знаю, — ответила она не сразу и точно чего-то пугаясь.

Столбушин упрямо уставился глазами в землю.

— И ученым и неученым — всем одна цена, — сказал он наконец сердито после долгой паузы.

Ираклий, топыря чопорные бакенбарды, почтительно глядел на хозяев из окна кухни.

На синем вешнем небе выглядывали звезды. И они говорили Ираклию одно, Валентине Михайловне — другое и Столбушину — третье. И все трое считали их золотые слова за непреложную истину. Но у всех трех ясно назревало неуловимое, как вешний пар, предчувствие чего-то надвигающегося.

Земский врач приехал только в одиннадцать часов, когда все небеса, от края до края, исписала незнаемыми золотыми гиероглифами чья-то неведомая рука. И, соскакивая с земской тележки, разминая натруженную постоянными разъездами поясницу, врач все же успел прочесть в этих золотых письменах:

«Надо трудиться! Ох! Ох!»

И пошел в дом.

Маленький, худенький и подвижной врач, с красными веками и с красными костлявыми ладонями, долго и внимательно обследовал Столбушина, переворачивая так и этак его грузное тело, выслушивая это тело, выщупывая и выстукивая. А затем сел к столу писать рецепт. И, набрасывая кривые строчки, беспечно переговаривался с Столбушиным:

— У вас не что иное, как запущенный катар. Это не суть важно, но все-таки нужна большая осторожность в пище. Старайтесь есть только жидкое. А там мы посмотрим! Увидим, сказал слепой! Да! Да! Ха-ха! А почем вы платили в этом году за хлеб? Да вы не бойтесь, голубчик, зачем вы глядите так встревоженно?

Однако он постарался уложить Столбушина в постель. И когда врач остался с глазу на глаз с Валентиной Михайловной, его лицо стало сразу же озабоченным и строгим:

— Вам надо, и поскорее, — сказал он ей, — свозить супруга в Москву, показать знаменитостям! Мы — люди маленькие, темные…

— А со Степаном что-нибудь серьезное? — спросила та.

— О, да!.. Очень…

— Что такое именно? — Лицо Валентины Михайловны побледнело.

Врач прислонился к нетопленной печке, точно согревая руки:

— У него без всякого сомнения вещь чрезвычайно страшная…

— Что именно?

— Рак желудка, — произнес врач шепотом.

Валентина Михайловна привстала с кресла:

— Это неизлечимо?

— Никогда, — сказал врач тем же тоном.

— А вы не ошибаетесь?

— Признаки слишком ярки. — Врач качнул головою.

Валентина Михайловна снова опустилась в кресло, задела рукавом полоскательную чашку. И поморщилась от испуга. Врач подошел к ней ближе.

— Это с ним… скоро может окончиться? — шепотом спросила она, не рискуя назвать мужа по имени.