С гор вода

Очнулся Петруша между четырех каменных стен, огораживавших какие-то затхлые сумерки. Вверху тускло глядело через железную решетку квадратное оконце. Пахло отсыревшим камнем и чем-то кислым.

«Тюрьма», — вяло вошло в сознание. Тотчас же припомнилась целая вереница событий, похожих на сказку, на вымышленные приключения пятнадцатилетнего капитана, но сознание откликнулось на воспроизведенное памятью вяло и безразлично. Ужасно хотелось спать, и ни о чем не думать. Хотелось считать до сотни миллионов или строчка за строчкой перешептать безучастно все стихи и все молитвы, которые он когда-либо учил. Потянулись дни, серые, серые.

Когда ему заявили, что ему разрешается спросить себе книгу, он долго не знал, чего бы ему спросить. И спросил календарь, где тотчас же стал читать перечень всех населенных мест, а затем имена святых. И некоторые имена ему чрезвычайно нравились, точно о чем-то говорили сердцу, над некоторыми он, хотя и вяло, улыбался, а иные приводили его в раздражение.

Грудь во время этого чтения все же порою тяжко приподымалась, и губы сами собою со вздохом произносили:

«Тюрьма!»

И опять хотелось заснуть покрепче и на дольше.

А затем всеми еще неугасшими силами захотелось закончить легенду, — так же героически, как она была начата. Бледный и со срывающимся голосом, он все же старался принимать на допросах задорный и непреклонный вид и судорожно сыпал пересохшими губами:

— Прошу партии не трогать и лишних розысков не производить. Ибо все это дело обдумал я за свой страх и совесть. Верхолетов убит. Я перед вами. Каких же соучастников вам еще нужно?

В его глазах в эти минуты блестели слезы, но всей своей позой он не просил ни пощады, ни сожаления.

И только это и утешало его и поддерживало. Во время единственного свидания с родителями он вышел к ним почти с тем же задором, лишь немного бледнее, чем всегда. Но когда он увидел мать, в его сердце точно сразу порвались все струны.

Он упал на колени так, как стоял, и не имел сил идти, и только протягивал к ней руки. И ту тотчас же пришлось вынести из комнаты на руках, так что и это единственное свидание почти не состоялось.

После этого мимолетного свидания, ночью, к нему дважды вызывали доктора, но уже утром он и еще раз одолел себя и выслал от себя доктора почти с надменностью.

— Доктор, оставьте меня одного. Я ведь не кисейная барышня и пустых призраков не боюсь, — выговаривали его губы поспешно и сухо. Но на рассвете последнего дня, там, на страшных задворках тюрьмы, силы оставили его внезапно, иссякнув до последней капли. Его ноги обмякли и подогнулись, как лыковые, и с предпоследней ступени палач втащил его на помост эшафота за волосы.

Одуванчик

Сегодня между листами старой, забытой книги я случайно нашел засушенный цветок одуванчика. Золотистая звезда милого и наивного цветка словно заглянула мне в самое сердце, трогательно и наивно, и старое, давно забытое воспоминание воскресло во мне, яркое, как вешний полдень.

Я вспоминаю тот день, когда мне подарили этот цветок. Я вспоминаю себя. Того, другого себя, наивного, как одуванчик…

Я месяц тому назад кончил гимназию и уже надел на свою голову студенческую фуражку с голубым околышем. Я еще не привык к ней и каждый раз, прежде чем надеть ее на голову, я подолгу и внимательно рассматриваю ее, любовно поворачивая во все стороны. Точно так же, прежде чем закурить папиросу открыто при всех и никого не боясь, я подолгу рассматриваю и мой портсигар. Иногда даже нюхаю его кожу. Этот запах приятно щекочет мои ноздри. Я зажмуриваю глаза от восторга; приятно, черт возьми, пахнет свобода!

Я живу в усадьбе Торопова, на берегу милой и приветливой речки, куда я приглашен за 20 рублей в месяц подготовлять во второй класс гимназии двенадцатилетнего сорванца. Я наслаждаюсь жизнью в деревне, наслаждаюсь солнечным светом, приветливым воздухом, купаньем в реке, вкусными домашними лепешками, сознанием, что я получаю жалованье, птичьим гомоном, вечерними зорями. А ко всем этим наслаждениям вскоре присоединяется и еще одно, совсем новое для меня: какое-то смутное, но приятное томление, обволакивающее мое тело и душу без сравнения благодатной волною. Это наслаждение, самое острое и самое отрадное, заставляет меня относиться внимательнее к моему телу, как к источнику таких огромных наслаждений, еще не испытанных, но уже громко обещанных. После купанья я старательнее причесываю мои волосы, которые слегка вьются на висках, тщательнее тру лицо полотенцем, аккуратнее подстригаю ногти.

Семья, где я живу, состоит всего из трех лиц: Торопова, толстого седеющего брюнета с огромным круглым животом, похожим на воздушный шар, и сонными глазами, как у коровы, вечно пережевывающей жвачку, его жены Лидии Михайловны, полной, но все еще стройной блондинки, и их сына Володи.