С гор вода

И с каждым годом он все более и более уходил в свой сказочный мир. В зимние, долгие вечера, когда он засыпал, утомленный суетою дня, его детскую кроватку окружали, таинственно выдвигаясь из сумрака, целые вереницы лиц. Хитро скалили зубы похожие на маски лица индейцев, с разноцветными перьями у темени. Скрестив на груди руки, мрачно вглядывался в зловещую даль красивый морской разбойник. Адски хохотал бесстрашный Зверобой, потрясая широким кривым ножом. Крался вдоль стенки обольстительный Рокамболь в черных шелковых чулках и с изящным кинжалом у пояса.

Плотнее прижимаясь к подушке пылающей, отяжелевшей от видений головой, Петруша, наконец, засыпал. И все-таки видел сквозь дымчатый сумрак дремы. Вот отважного золотоискателя-португальца, дона Хозе Марию Сальвадора, сонного, окружили команчи, хитрые, как шакалы, неслышные в движениях, как тигры на возвышенностях Корро. И, весь вздымаясь с подушек, Петруша бормотал заплетающимся языком:

— Скорее берите ваш штуцер, дон Хозе, скорее ваш штуцер!

И от сильных жестов падал с кровати на пол, пугая мать.

Его звали Петруша Баранов, этого мальчика; но в эти годы, когда его никто не видел, он любил подписываться так:

Петр Симон Барандос, капитан вольных стрелков Техаса.

Или еще так:

Натипак Ртеп Вонараб.

Изорвав бумажку с таким росчерком в мелкие клочки и весь розовый от счастливой выдумки, он все-таки бежал к матери и возбужденно сообщал ей:

— Мама, угадай, что это такое значит: Натипак Ртеп Вонараб?

— Ничего не пойму, — недоумевала мать.

С хохотом он кричал:

— Натипак Ртеп Вонараб — это значит — капитан Петр Баранов, если прочитать слово наоборот. Правда, хорошее имя для капитана вольных стрелков Техаса? Ртеп Вонараб? Мамочка!

Какова была сила воображения у крошечного Петруши, можно судить по следующему случаю.

Однажды, когда Петруше было всего восемь лет, мать как-то прошла мимо него в то время, как он таинственно крался из одного угла детской в другой. Петруша горько и безудержно расплакался.

— О чем ты? — обеспокоенно бросилась к нему мать.

— Да… о чем… — горько хмыкал носом и губами Петруша. — Сейчас ты спугнула целое стадо антилоп… а я три дня… не ел…

— Милый! Котик мой! — мать осыпала щеки Петруши поцелуями, тормошила его за плечи, прижимала его к груди. — Милый! Котик! Ведь ты сейчас кушал телячью котлетку! Хочешь, я сделаю тебе твою любимую яичницу?

— Не х… не х… хочу! Вяленую анти… анти… лопу… х… хочу! — плакал Петруша.

Ах, как вкусно мясо антилопы, слегка провяленное на солнце и затем хорошо просушенное под седлом техасского наездника! Ах, какая же яичница может сравниться с этой снедью!

Петруша плакал долго и горько. Мать хотела утешить его.

— Ну, позабудь об антилопах, ну, голубь мой! Вон взгляни: под кроватью тапир!

Но Петруша не унимался.

— Тапи… тапиры живут не под… кроватью, а в камы… в камышах!

— Ну вот в камышах под индейской пирогой тапир! Взгляни же! — утешала его мать.

Петруша перестал плакать, хотя в его горле что-то прыгало.

— Дай шту… штуцер! Мамочка!

В третьем классе, когда пришлось усиленно работать над алгеброй, над латинским языком, и надо было во что бы то ни стало одолеть букву ять, Майн Рид и Эмар забылись, и фантастические образы потухли у детской кровати, как догоревшие свечи. Смерклось в детской.

По ночам Петруше стали сниться переэкзаменовки, — тонкие, как лезвие ножа, женщины, со сморщенными желтыми лицами и длинными языками, похожими на жало. Стали сниться двойки. По утрам он иногда говаривал матери:

— А я, мамочка, сегодня опять видел во сне двойку по алгебре!

По врожденной привычке дожимая худенькими плечами и покачивая головою, он добавлял:

— Эх-ма, плохо мое дело! Эх-хе-хе-хе!

А ночью опять приходили к изголовью переэкзаменовки с тонкими сплюснутыми лицами.

Они покачивались возле на каких-то зловеще-скрипучих качелях, высовывали жалоподобные языки и перехихикивались короткими, но сердитыми смешками. Точно стая змей ползла в пересохшем шуршащем валежнике.

Дразнили Петрушу, жалили, щекотали тело холодными пальцами эти назойливые призраки.

За недосугом, под вечным страхом провала на экзаменах, пришлось оставить все книги, кроме учебников, и за три-четыре года Петруша, пожалуй, поотстал в развитии. И тут, когда Петруша посещал уже седьмой класс гимназии, а его верхняя губа матово оттенилась тонким пушком, над городом разразились события, одно другого головокружительнее, пробудившие из оцепенения сознание Петруши, завороженное скучными учебниками.

Чтоб не отставать от товарищей, Петруше вдруг, нежданно-негаданно, пришлось бастовать. Затем — посещать бурные митинги. Спорить, нападать и защищаться. И, наконец, услышать об экспроприации с революционными целями в губернском казначействе их городка.

Пришлось, и опять-таки наспех, наскоро, познакомиться при помощи пятикопеечных брошюрок со всевозможными политическими партиями, и речь Петруши запестрела ранее неслыханными выраженьями.