С гор вода

Точно огнем обожгло сердце: «Неужели все?»

— Двенадцать… Последняя, — сказал Свержнев. — Чет. Идти мне.

И изнеможенно опустился на стул.

— Я рад за тебя, — выговорил он, хотя с трудом и не скоро.

Богавут, осторожно ступая по полу, заходил от угла до угла. Долго ходил так молча. Молчал и Свержнев. И летняя жаркая ночь тяжко молчала за окнами.

И медленно, как раздавленные, ползли тяжкие минуты.

Потом Свержнев встал на ноги, медленно и с трудом приподнявшись.

— Ну, прощай, — проговорил он упавшим, расслабнувшим голосом.

Богавут безмолвно, но жарко протянул ему руку. Левой крепко зажал глаза и как-то вбок заломил голову. Свержнев крепко сжал его руку в обе ладони, чувствовал, как она сотрясалась до самого плеча, безмолвно передавая ему что-то.

— Ну спасибо, спасибо, — едва слышно бормотал Свержнев, тиская эту руку в своих сжатых ладонях, — спасибо!

Его изъеденные губы затрепетали. Голову слегка задергало.

— Спасибо, — сказал он в последний раз, — что же делать!

С крыльца было хорошо видно: широкая фиолетовая полоса ярко и гордо охватила собой пол востока. Мощно говорила пробуждающимся полям всеми цветистыми переливами:

— Радуйтесь!

А человек стоял на крыльце бледный, блеклым взором глядел на нее, но не приветствовал.

IX

Надежда Львовна встретила Богавута, когда он шел из своего флигеля в дом обедать, и, лукаво полузакрывшись алым зонтиком от Илюши, который сердито наблюдал за нею с крыльца, поспешно шепнула Богавуту:

— Остановись, повернись лицом к амбарам и слушай, что я тебе буду говорить!

Богавут остановился и повернулся.

— Илюшка, — зашептала Надежда Львовна, — сам ты видишь, — бродит за мной по пятам всюду! Чистое наказание! И не дает возможности повидаться с тобой наедине. А, между тем, я хочу, хочу и видеть тебя, и говорить с тобой… Ты слышишь меня?

— Слышу, — прошептал Богавут, — еще бы! Я слышу и чувствую тебя, когда тебя даже нет со мной!

Надежда Львовна жарко зашептала:

— Верю! Милый! Любимый! Крепкий и сильный мой! Верю и за это люблю! Но ты не сердишься на меня?

Жаркий шепот закружил голову, напомнил о неисчерпаемых радостях, разбудил неугасимую жажду.

— За что мне сердиться на тебя? Как можно сердиться на радости? — прошептал Богавут со вспыхнувшими глазами.

— Верю! Милый! Бурный! Люблю твои глаза! Но все-таки ты не сердишься на меня за то, что я сказала противному Илюшке, что ты целовал меня почти без моего согласия, — шептала Надежда Львовна, — ну, не совсем ясно истолковав, будто бы, мое кокетство с тобой? Понимаешь, голубчик, — ну, как я могла вынести на базар нашу любовь? Ну, как могла? Милый!

— Конечно, не могла, — согласился Богавут. — Ты — права!

— Ты понимаешь мою ложь?

— Вполне. Ты — права. Ты — всегда права!

— И ты не осуждаешь меня?

— Ничуть. Но по какому праву он расспрашивал тебя о наших отношениях? Как смел?

В сердце поднялась сердитая буря. Надежда Львовна шепотом затараторила, красиво отпячивая нижнюю губку, широко, как всегда, раскрывая глаза:

— Во-первых, на правах глупого. Это раз. Во-вторых, на правах приятеля моего мужа. Это два. Затем, — он же мой родственник! Ах, этот глупый Илюшка! Сколько он крови испортил мне! Понимаешь, я же, конечно, ужасно защищала тебя и всячески выгораживала…

— Верю…

— Ах, — вздохнула, покачав головой, она, — этот противный Илюшка! Как он мне надоел! О-о! Главное, — мешает нам видеться! Ежеминутно подсматривает! «Змея его в сердце ужалила», — дурак! Вот и сейчас погляди: старается подслушивать, о чем мы говорим! Со злости даже противный веснушчатый нос стал, — полюбуйся, — зеленым, как недозрелый крыжовник! Ф-фу, глядеть тошно! У-у, ненавижу его!

Выбрасываемые, как бисер, слова казались самой истиной. Было и радостно, и сладко слушать их. И рос гнев на соглядатая. По какому праву мешает он их встречам? Как смеет загораживать от него такие розовые, такие душистые, такие сверкающие радости? Зачем назойливо становится поперек дороги?

Дыхание захватило, когда он спросил:

— А все-таки… как бы нам увидеться… надолго?

— Ума не приложу! Думаю об этом ежеминутно. У-y! И по твоим глазам вижу все! Соболезную! Сострадаю! Ищу свидания! Брежу им! Ну, взгляни в мои глаза! Прочти в них!

Он прочел, и губы пересохли от жажды.

— Придумай что-нибудь, чтоб увидеться!

Илюше надоело стоять. Присел на ступеньку, положил руку на эфес шашки. Лицо растерянное, страдающее. В маленьких глубоко сидящих глазках — тоска, обида, досада.

— Надежда Львовна! — наконец, не выдержал он пытки. И голос задрожал, как расколотый.

— Надежда Львовна!

— Что еще такое? Ну, что вам?

Показалось: даже самое ее платье, розовое, как утренняя заря, с досадой и гневом зашелестело вокруг милого, радостного тела.

— Ну, что вам?

— Обедать ждут! Вот! А вы все… не наговорились…

Уходя, она успела шепнуть в сторону Богавута:

— Буря моя жаркая… ты!

Богавут с гневом и пристально взглянул в самое лицо Илюши, не поклонился, пожал плечами, сделал так, что опередил его, хлопнул перед самым его лицом дверью и вошел в дом следом за благословенным розовым облаком, ощущая на себе его радостные ткани. За дверью шепот услышал плачущий и проклинающий: