«С Богом, верой и штыком!»

Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «Отчего вы полагали нас французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо». – «Да разве я не русским языком говорю?» – «Да ведь у них всякого сбора люди!» Тогда я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде[70]. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ святого Николая[71] и заговорил с ними языком народным.

‹…›

Тогда я созвал мир и объявил ему о мнимом прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского; раздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, уговорил их защищать свою собственность и дал наставление, как поступать с шайками мародеров, числом их превышающих. «Примите их, – говорил я им, – дружелюбно, поднесите с поклонами (ибо, не зная русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их, обыкновенно кучей в углу избы или на улице поставленное, и совершите то, что Бог повелел совершать с врагами Христовой церкви и вашей Родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли; для того набросайте на него кучу камней, бревен, золы или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, – всё жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность оттого нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но, отрывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю; да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда были готовы три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число французов, садились бы на лошадей и скакали бы врознь искать меня, – я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собой и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам Антихриста, которые не щадят и храмы Божии! Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим».

Я не смел дать этого наставления письменно, боясь, чтобы оно не попало в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мной жителям для истребления мародеров.

‹…›

Следуя 26 октября к Дубовищам, я приметил, что авангард мой бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода не позволили ясно рассмотреть силу неприятеля, почему я, стянув полки, велел взять дротики наперевес и двинулся рысью вслед за авангардом. Но едва вступил я в маленькую деревушку, имя которой я забыл, как увидел несколько авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских (gendarmes d'elite). Они объявили мне, что принадлежат к корпусу Бараге-Дилье, расположенному между Смоленском и Ельней, и требовали свободы, поставляя на вид, что их обязанность не сражаться, а сохранять лишь порядок в армии. Я отвечал им: «Вы вооружены, французы, и находитесь в России, следовательно, молчите и повинуйтесь». Обезоружив их и приставив к ним караул, я приказал при первом удобном случае отослать их в главную квартиру, а так как было уже поздно, то мы, расставив посты, расположились на ночлег.

Спустя час времени соединились с нами и Сеславин, и Фигнер. Я давно слышал о варварских поступках Фигнера, но не мог верить, чтобы жестокосердие его доходило до убийства врагов обезоруженных, особенно в такое время, когда обстоятельства наши стали, видимо, изменяться к лучшему. Казалось, никакое злобное чувство, еще менее чувство мщения, не должно было иметь места в сердцах наших солдат, исполненных священной радостью. Едва узнал он о моих пленных, как поспешил ко мне с просьбой дозволить растерзать их каким-то новым казакам, еще, по его мнению, не натравленным. Не могу выразить того, что я почувствовал при этих словах! Красивые черты лица и доброе, приятное выражение глаз Фигнера, казалось, говорили противное.