Рыцарь пустыни, или Путь духа

Теперь же она настояла на том, чтобы Руперт продолжил ее образование. А поскольку в их распоряжении была всего одна книга, их уроки приняли форму лекций по истории, литературе, искусстве и прочим вещам под солнцем, какие только были ему известны. Было довольно забавно видеть их в одной из просторных комнат ее дома: сидящая за столом Меа и неуклюже расхаживающий на своем костыле туда-сюда Руперт, рассуждающий о таких вещах, мирских и Божественных, как египтология, в которой он неплохо разбирался, современная политическая история, в частности, история Африки, и религия. Последняя играла, пожалуй, самую главную роль в этих уроках, в числе тех немногих личных его вещей, которые уцелели в седельных сумках его верблюда, была и его Библия, тот самый том в кожаном переплете, который вызывал у Эдит такой восторг и интерес. Поэтому именно из этой Библии он и просил Меа почитать ему, в результате она вынесла для себя из книги гораздо больше, нежели просто новые для нее слова, что, собственно, и было его целью. Вскоре она также начала ценить дух этой книги, а в его свете лучше понимать то, что раньше ставило ее в тупик в поведении Руперта по отношению к ней и другим людям. Однако это знание не научило ее любить его меньше, скорее наоборот – еще больше его уважать.

Так тянулись недели, и хотя условия жизни Руперта были довольно странными, нельзя сказать, что он был несчастлив. Пока что он не мог покинуть оазис по причинам, о которых говорилось выше; иногда же он, к своему великому стыду, просыпаясь, ловил себя на том, что пребывание здесь его не тяготит, как это было в самом начале, и теперь он не рвется поскорее отсюда уехать. Разумеется, истина заключалась в том, что мы все в известной мере – чада нашего непосредственного окружения, и потому размеренная, спокойная атмосфера его нового дома проникла в него, даруя если не удовлетворенность, то хотя бы умиротворение. Он столько настрадался, как душой, так и телом, и вот теперь страдания оставили его. Столь бережно Меа обращалась с ним, столь умело прятала свое сердце под покровами учтивости и дружбы, что он почти перестал тревожиться по поводу ее чувств.

Он пытался забыть ту страстную сцену; когда же он все-таки думал о ней, скромность заставляла его поверить в то, что на самом деле она мало что значила. Он знал, что восточные женщины импульсивны и переменчивы в своем настроении. Возможно, хотя на тот момент Меа этого и не знала, ею двигала не преданность к несчастному калеке, коим он теперь был, а как она призналась в самом начале, жалость к его печальному состоянию, причиной которого, пусть и косвенной, она была. По крайней мере, он надеялся, что все так и было, мы же, как известно, со временем проникаемся верой в то, на что надеемся. Так что переживания оставили его, или, по крайней мере, не слишком о себе напоминали.

Что до всего остального, то пальмы, горные вершины, журчащие ручьи и зеленые поля, руины древнего храма и его высокие пилоны затмили собой парки и улицы Лондона и, главное, ненавистный дом на Гровнер-сквер, где, облокотившись на мраморную каминную полку, лорд Дэвен стоял, глядя на него с язвительной усмешкой. Если бы не Эдит и его мать, тем более, что теперь на военной карьере был поставлен крест, Руперт был не против сказать «прощай» внешнему миру и до конца своих дней остаться в Таме. Но эти две женщины – жена, которая, по всей видимости, считает себя вдовой, и мать, уверенная в том, что потеряла сына! Он всей душой мечтал увидеть их снова. И ради них он ждал того дня, когда ему подвернется возможность бежать из Тамы.

И, наконец, такая возможность ему подвернулась.

– Руперт-бей, – однажды утром тихо сказала по-арабски Меа, когда они сели за свой обычной урок. – У меня для тебя хорошие новости. К этому времени завтра ты, возможно, уже уедешь отсюда. – И притворившись, что смотрит вниз, на пергамент, на котором она писала сделанным из тростника стилом, как это делали ее предки двадцать столетий назад, поскольку бумага была для них редкостью, она из-под длинных ресниц следила за его реакцией.

Это новость слегка его ошарашила, помешав – что, пожалуй, даже к лучшему, – бурно выразить свою радость. Руперт лишь ответил словами арабской пословицы:

– После затишья – буря, после мира – война…

Его ответ, похоже, удовлетворил Меа, хотя ей и был известен конец этой пословицы – «а после смерти – или рай, или ад».

– Но каким образом? – уточник Руперт.