Рыцарь ночного образа

— Из-за отчаяния, этого продукта времени, исследовать который тебе еще не довелось.

— Откуда вы знаете, что не довелось?

— Я плохо вижу. К тому же, у помянуть отчаяние — безвкусное проявление симпатии, а я — чуть не сказал, что не хочу симпатии, но и это все — тоже дерьмо.

— Но вы сказали это, намеренно или нет. Вы знаете, при некоторых обстоятельствах я мог бы испытывать симпатию к вам, но сейчас, я боюсь, обстоятельства другие. Вы мне кажетесь старым ловким игроком, только играющим в слова, а не в пирамиду или в покер с краплеными картами.

— Это очень странно, что ты упомянул пирамиду. Знаешь несколько лет назад я плыл в Европу, потому что считал что от трансатлантического перелета у меня опять случится инфаркт, и за день до отплытия у меня произошла по телефону стычка с секретаршей моего издателя. Я узнал, что они планируют выпустить несколько томов моих пьес под названием «Собрание сочинений». Я позвонил им, нарвался на эту секретаршу и сказал, что не принимаю такое название, «Собрание сочинении», потому что не считаю, что закончил свою работу, и сказал: «Передайте им, что у меня есть другое название, „Пирамида“», и объяснил ей, что это такая мошенническая игра, в которой раздевают старых дураков, имеющих сбережения в банке. Не буду утомлять тебя деталями, думаю, ты их знаешь. Но за обедом в первый же вечер на корабле я получил от издателя телеграмму, в которой он сообщил мне, что не считает мои труды мошеннической игрой, и что если я возражаю против «Собрания сочинений», он предлагает вместо этого название «Театр такого-то».

И он замолчал.

— Это все?

— Я верю в мирные уступки, поэтому я сообщил им, что согласен на «Театр», хотя это кажется мне излишне претенциозным и…

— Вы тоже верите в незаконченные предложения.

— Тебе не хочется, чтобы я продолжал?

— К чему, я все понял. Вы бы не могли немного подвинуться?

Он слегка подвинулся.

— Если нетрудно, еще немного.

— Ты думаешь, я пришел сюда соблазнять тебя?

— В мире безграничного риска зачем рисковать лишний раз?

— Так годится?

Сейчас он передвинулся на самый край кровати, так что я тоже смог сесть.

— Поднимите вашу умную задницу с моей подушки, пожалуйста.

Он вытащил из-под себя подушку, положил ее за спину и откинулся на нее.

— Я вернулся в свой отель, но не мог войти в него один. Я пытался возвращаться по ночам в одиночку во многие отели, но с каждым разом это становится все страшнее и страшнее. Я дошел до того, что спрашивал коридорных и лифтеров, когда у них заканчивается смена, и если это случалось до рассвета, просил заходить ко мне в номер, и ждал их до последнего, прежде чем пытался заснуть. А вот это смешно. Несколько ночей назад один из них появился у меня перед рассветом, соблазненный обещанием большого вознаграждения за его службу, которая заключалась в том, чтобы подержать меня за руку, пока не подействует нембутал — действительно, только подержать за руку, клянусь. Желательно — раздетым, но не обязательно. Ну, этот появился. На мне был одни из двух моих шелковых халатов, я предложил ему надеть другой, но он отказался, только сел на стул у кровати и сказал: «Так пейте свой нембутал, я не могу сидеть с вами весь день». Я проглотил таблетку, запив стаканом вина, и внезапно, когда мое зрение стало затуманиваться, я увидел его киноактером Далессандро. Я вздохнул и сказал ему: «Держи меня, держи меня». И что он сделал? Он взял мою руку так осторожно, как будто боялся заразиться от нее какой-нибудь ужасной болезнью. Правда, смешно?

— Мне это совсем не кажется смешным, как не показалось коридорному или…

— Лифтеру, — подсказал он. — Только в тот же вечер, когда он посетил меня в номере на десятом этаже, он имел наглость сказать мне, когда я выходил из лифта: «Осторожнее, мисс».

— Он польстил вам, не сказав «мадам».

— Ты тоже хорошая сука, ну да ладно. В этой части города это естественно.

— Это вам за посещение наших трущоб.

— Малыш, для меня не трущобы даже Бути-стрит в Сингапуре, где тараканы после полуночи садятся тебе прямо на лицо, зато там живут самые красивые трансвеститы в мире, более женственные, чем женщины, клянусь.

— Я с вами не спорю, мне только хотелось бы, чтобы вы перестали ворошить мои рукописи, как будто я вас об этом просил.

— Извини. Я не нарочно. Какой-нибудь интерес к заграничным путешествиям у тебя есть?

— Вы меня уже об этом спрашивали. Ответ был отрицательным, таким он и остался — может быть, даже стал еще более отрицательным.

— Я бы тебя сильно не утруждал — только занять номер по соседству, отвечать на телефонные звонки, помогать таскать багаж. Седеть со мной за ленчем и обедом. Видишь ли, спать один я еще могу, а вот есть один и пить один не могу совершенно.

— Мне кажется, в вашем возрасте можно было бы научиться переносить многое.

— Да, включая себя самого. Я помню, как-то ведущий телешоу спросил меня: «Вы себя любите?», на что я ответил пустым взглядом и молчанием, и тогда он сказал: «Вы себя обожаете?», и я сказал в конце концов: «Я привык к себе, и стараюсь терпеть себя, как могу». Так ты не любишь заграничных путешествий?