Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Человек говорил осень серьезно, и Антония судорожно искала — своим умом, привыкшим к другим меркам, — где кроется подвох и где доля правды в его словах, произносимых так просто и твердо. Она чувствовала себя на пороге редкостного испытания и ждала, затаив дух. До сих пор она даже не пыталась разобраться, чем взял ее этот человек — нелепый, но подкупающе простой и уверенный в том, что живет как надо. Почему она так безотчетно вступила вслед за ним на незнакомый и таящий угрозу путь? Почему не отпугнула ее с самого начала их странная встреча в саду? И вот теперь, когда она меньше всего ждала, он, кажется, собирался посвятить ее во что-то, что грозит сдвинуть ее привычные представления и дать взамен другие — лучше ли, удобнее ли, она не знала. Тем временем он продолжал: «Так вот, я просто стал жить со вниманием. Захватывающее чувство — отмечать, сколько раньше пропускал и сколько теперь видишь и понимаешь, и только оттого, что больше не скользишь мимо вещей взглядом и мыслью. Это очень простая истина, что каждый человек не случайно живет на свете, потому-то ее и не берут в расчет. На свете много, бесконечно много всего, что тебя не касается, что проходит стороной, как если бы тебя не было вовсе. Но есть, как бы это сказать, есть какие-то вещи, которые существуют, которые происходят по твоей милости и для тебя. Надо только их искать, а главное — находить, они твои. Это знаки, они подтверждают, что ты живешь».

«Да, да, но при чем здесь вы и это самое ваше занятие лошадьми?»

«То, о чем я сейчас говорю, это все я узнал и понял с тех пор, как вернулся к лошадям. Прадед — прадедом, у него был дар. Был дар, и он им пользовался, как пользуются своим чутьем искатели воды. Я — другое дело. Это он занимался лошадьми, а я, — он осекся, вскинул на Антонию взгляд, отчаянный и беззащитный, — я сам — лошадь».

Она смотрела на него во все глаза, что же теперь — смеяться или спасаться бегством? — смотрела и не решалась ни на то, ни на другое, он сказал что-то несусветное — и убедил ее. Скажи он что угодно, ощущение осталось бы тем же: что это правда и ей можно верить. И если бы она была честна со своими чувствами до конца, она бы ответила: «Да, я знаю, я верю тебе, в самом деле, когда ты смотришь на меня так, твоими глазами как будто смотрит Орлофф, и я не удивляюсь, что ты назвал мое имя тогда, в саду, это Орлофф подслушал его, когда заходил за мной в дом». Но она не рискнула или не успела ответить, потому что он добавил: «Это надо понимать почти в том же смысле, в каком человека вообще сравнивают с собакой или там с мышью…»

«Или с петухом», — подхватила Антония, отодвигая от себя ошеломление первой минуты.

«С петухом, пожалуйста, если угодно. Я сказал «почти» в том же смысле, потому что на самом деле тут другое. Я должен жить среди лошадей, жить одной с ними жизнью, это мое. Существует некая сила, только им данная природой, сила, которая есть и во мне. Может быть, она и еще в ком-то есть, но надо, чтобы они отдавали себе в этом отчет. Сила лошади, голубя, жука, змеи, гусеницы — она есть и в человеке, но если он не сознает ее, сила спит, а человек живет на свете, как пришелец, как морская рыба в пресной воде, томится, а отчего не знает». Они подошли к домам так близко, что вступили в зону кухонных и корытных запахов, кастрюльного перезвона, уже совсем стемнело, и огни окон разбросали вокруг неподвижные желтые дорожки. Она остановила его, тронув за плечо. «Мы пришли, не знаю, благодарить ли мне вас. Все же я бы хотела услышать и что-то, — она хотела сказать «больше похожее на правду», но вовремя удержалась, — что-нибудь нормальное, хотя бы почему это ваше прозрение, насчет лошадей, случилось сразу после той истории со старичком из архива?»

Человек долго оглаживал на себе куртку. «Я, конечно, мог бы не отвечать, да ладно. Я теперь думаю, что это случилось, потому что я вложил в свои слова силу, способную убить. Я-то не знал, что я в них вкладываю. Я тогда был именно морской рыбой в пресной воде. А вернее сказать, я носил имя, которое было не моим, которое мне совсем не подходило. Но это уже не о том… — И махнул рукой. — Вот так всегда, начнешь про одно, а…»

«А что с именем?»

Человек оглянулся, они стояли лицом к лицу, одни, скрытые тенью дома, и все же чувствовалось такое клокотание вечерней жизни, до последнего напряженной перед сном, что он заторопился. «Я думаю, многие люди несчастны оттого, что вся их жизнь — это борьба с собственным именем. Чаще всего они покоряются его силе. Имя редко по сути совпадает с человеком. И совсем редко человек это понимает и берет себе другое. Пусть даже в свой смертный час. Вот так, теперь иди, меня ждет Орлофф, ночь теплая».