Русский народ в битве цивилизаций

Как только война кончилась, даже и это, очень осторожное, попущение национальных русских чувств стало тормозиться. В 1945 году был основан влиятельный журнал «Вопросы истории», и передовая статья в его первом номере предостерегала против «искажений в наших исторических исследованиях», и в частности: «наклонности к великодержавному шовинизму», «положительной оценки политики царизма», «идеализации представителей правящих классов», «буржуазных взглядов на рост и распространение русского государства», «отказа от классового анализа исторических явлений». В другой статье в том же журнале продолжается список «искажений»: «Академик Тарле повторил ошибочное положение об оборонительном и справедливом характере Крымской войны»; «попытка оправдать войны Екатерины II тем, что Россия якобы стремилась к своим естественным границам… требования пересмотреть вопрос о жандармской роли России и о царской России как тюрьме народов… Понадобилось прямое вмешательство Центрального Комитета нашей партии, созыв им специального совещания историков, чтобы дать отпор этим ревизионистским идеям».

Единственная попытка хоть как-то претворить в жизнь декларации военного времени — хотя бы знаменитый сталинский тост и другие символические действия, — попытка, предпринятая целиком в рамках коммунистических структур и идеологии, закончилась арестами и расстрелами. Я имею в виду известное «ленинградское дело» 1949 года. Речь и шла-то всего о таких робких планах, как, например, план создать Российскую коммунистическую партию со своим ЦК в Ленинграде и перевести Совет Министров РСФСР в Ленинград. Но этим планам предшествовали некоторые действия ленинградских властей — такие, как возвращение многим улицам и площадям их старых названий (а иначе так и оставался бы Невский проспект проспектом 25 Октября, Литейный — проспектом имени Володарского, а Владимирский — имени Нахимсона). Результатом было постановление Политбюро об «антипартийных действиях Кузнецова, Родионова и Попкова». (Вся эта драматическая история ярко изложена в работе С. С. Куняева. См.: «Наш современник». 1995, № 10.)

Аресты и расстрелы по «ленинградскому делу» параллельны таким же репрессиям по делу Еврейского антифашистского комитета. Последнее часто приводится как несомненное доказательство и самое яркое проявление сталинского антисемитизма. С тем же основанием «ленинградское дело» можно было бы считать примером сталинской русофобии. На самом деле в обоих случаях национальные чувства, использованные во время войны, должны были быть заторможены, когда война окончилась.

Весь этот сдвиг идеологии был не органическим изменением, а тактической мерой коммунистического строя, вынужденной Великой Отечественной войной. Такой же, как в свое время нэп, — это был «идеологический нэп». Действительно, я сам помню, как сначала резали слух эти слова: «офицер», «генерал», «Родина», как удивляли погоны и мундиры. Но, вероятно, не меньше в свое время при нэпе резали слух «акционерные общества», «тресты», «концессии». Ведь тогда была волна самоубийств среди коммунистов на почве «отхода от идеалов революции». На самом деле «идеологический нэп» оказался гораздо менее радикальным, чем «экономический нэп», — он всерьез не затронул ни одну из существенных сторон строя.

Концепция, что «со Сталина СССР стал возвращаться к националистической политике дореволюционной России», — по существу, западного происхождения. Ее, правда, высказывал раньше Троцкий (оказавшись тоже на Западе), но он был явно слишком пристрастен. Стандартной она стала в работах западных советологов. Это была идейная основа их понимания советской истории.

Я помню, что в 1970-е годы западные корреспонденты в Москве были этой идеей, как сейчас говорят, «зомбированы». Их главный вопрос обычно был: «Согласны ли вы, что Советский Союз есть повторение дореволюционной России в другом облике?» И никакие попытки пробиться к фактическому обсуждению вопроса не помогали. Я обычно предлагал: «Давайте выясним, какую сторону жизни вы имеете в виду: государственное устройство, экономику деревни, экономику промышленности, положение религии, прессу и печать?» В ответ пожимали плечами и говорили: «Да, внешне, конечно, общего мало. Но (с надеждой) по существу?» И дальше сдвинуться было нельзя. Видимо, в самой простоте этой идеи («внешне все другое, а по существу — то же самое») есть нечто привлекательное и сопротивляющееся фактам. (Ну а кроме того, раскулачивание и Беломорканал как-то списываются на русскую национальную традицию — и это тоже привлекательно.)

Зачем нам сейчас об этом думать?