Русский народ в битве цивилизаций

И не в литературе, а в реальности эпоха коллективизации была временем слома духовных основ жизни народа. Например, создание колхоза и раскулачивание часто сопровождалось закрытием церкви, снятием колоколов. Была даже директива ЦК о закрытии церквей и молитвенных домов. Из сводок ГПУ известно о 1487 восстаниях, вызванных подобными действиями. (Через месяц после выхода в свет такой директивы Сталин в статье «Головокружение от успехов» осудил эти действия.)

Ломке подверглись и семейные, родственные связи. В наиболее радикальных социалистических программах, начиная с Платона, планировалось уничтожение семьи, брака и общественное воспитание детей. В СССР такие меры никогда не осуществлялись. Но в 1930-е годы в газетах многократно появлялись отречения от арестованных родственников: отца, сына, брата. Тем самым внушалось, что подчиненность человека государству должна быть сильнее любых родственных связей, голоса крови. Именно за это и был так прославлен Павлик Морозов. О нем не просто скорбели как об убитом ребенке. Он прославлялся как герой, потому что поплатился своей только еще начинавшейся жизнью за подвиг, утверждавший новые моральные нормы: донос на отца-«вредителя».

Коллективизация для крестьянства была более радикальным переломом, чем революция 1917 года. Она разрушила многотысячелетнюю культуру и бесконечно уменьшила возможности выбора разных путей в будущее для народа. С этой точки зрения Сталин очень точно применил к ней термин «великий перелом». Так ее воспринял, например, и Н. Клюев. Он был арестован в 1934 году и на допросе показал: «Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение». В его деле сохранилось стихотворение «Песня Гамаюна», в котором говорится:

К нам вести горькие пришли, Что больше нет родной земли. И Север — лебедь ледянойИстек бездомною волной, Оповещая корабли, Что больше нет родной земли!

С другой стороны, и Сталин, по-видимому, осознавал какой-то роковой, поворотный характер коллективизации. В воспоминаниях о Второй мировой войне Черчилль рассказывает, что во время визита в Москву в августе 1942 года между ним и Сталиным произошел такой разговор. Черчилль: «Скажите, напряжение, вызванное войной, было столь же тяжелым для вас, как при проведении коллективизации?» Сталин: «Политика коллективизации — это была чудовищная борьба». Черчилль: «Я думаю, вам было тяжело, так как вы имели дело не с тысячью помещиков или аристократов, а с миллионами маленьких людей». Сталин: «Десять миллионов (он показал на пальцах, подняв руки). Это было страшно. Это продолжалось четыре года <„.>. Это было очень тяжело и трудно, но абсолютно необходимо». Черчилль: «Что же произошло?» (С «кулаками».) Сталин: «Многие согласились вступить в колхозы, некоторым была предоставлена своя земля в провинции Томск или провинции Иркутск и даже севернее, но большинство оказалось очень непопулярными и были убиты своими батраками».

То есть коллективизация представлялась Сталину более трудной и опасной, чем война с Гитлером, когда немцы прорвались уже к Волге.

В этой работе, в связи с крестьянскими восстаниями эпохи Гражданской войны, коллективизацией и раскулачиванием, мы ссылались на сборники документов и обзоры архивных данных, составленные квалифицированными учеными, много лет (иногда — десятилетий) занимавшимися историей крестьянства советского периода. Это работы историков-профессионалов, не имевшие целью подтверждение каких-то политических взглядов (хотя авторы, вероятно, такие взгляды имели). Но за последние десять лет появилось много гораздо более легковесных публикаций, мотивировка которых была чисто политической: они использовали трагедию деревни, чтобы оправдать происшедший в последние годы перелом жизни. Это в принципе обреченная на неудачу попытка. Каждый своими глазами видит, как жизнь изменилась катастрофически к худшему — и для страны в целом, и для подавляющего большинства ее жителей.

Но такой прием фальшив и по более глубокой причине. Бессмысленно «выставлять оценку» общественному укладу на основании того, что происходило до или после того, как этот уклад имел место. Причем в обоих вариантах: ставить «положительную оценку» либо «перестройке» — апеллируя к трагедиям коммунистического периода, либо коммунизму — на основании катастрофы «перестройки». Действительно, предположим, в порядке «мысленного эксперимента», что в следующее десятилетие распад России примет масштаб распада СССР, тепловой и энергетический кризис с Севера и Дальнего Востока придет в Центр, наступит голод, как в 1921-м или 1933 году. (Многие признавали такое развитие вероятным.) Будет ли тогда оправдана точка зрения: «Мы виноваты, что не ценили положительных сторон политики Ельцина, реформ Гайдара и Чубайса; при них, по крайней мере, не было сплошного голодного мора»?