Русский Бог (СИ)

         Они предавались любви и говорили о Пушкине и Натали, и не говорили о Екатерине, будто ту в комнате не было её, не было горящих губ, жадного до ласк полыхающего тела. Красты иной, мало чем уступающей ледяному совершенству Натали, и будто не стучало тут в такт часам разбитое молодое сердце средней сестры Гончаровых и не сверкал  в её вожделеющих очах танцующий польку французский барон Дантес.

          И тогда, в третий раз, без скрипа раскрылась дверь спальни. В синей длинной до пят сорочке вошла с единой свечой в руке третья некрасивая сестра Александра. Долгая фигура её дрожала, тряслись бледные худые щеки, горели серые глаза в ободе русых волос.

- Как гадко» мерзко, неприятно, противно всё что вы тут делаете! – сказала она. – И боги сходят с Олимпа, но не ходят они по грязи.

                                           *  *  *

         - Проходите , господа, проходите. Вот они три сестры Гончаровых. Три богатырки. Три медведицы. Три тополя на плющихе. Три березки. Три сосны, - Пушкин бросил лукавый взгляд на чересчур высокую Александру. – не уехали они ещё в Москву, не срубил ещё дядя Ваня и вишневый сад, но стоят они уже на краю обрыва. Впрочем, скорее случится с ними обыкновенная история, выйдут все же они замуж и умрут в потомстве, передав эстафетную палочку бабских страданий дочерям, а мужских – сыновьям. И повторится всё вновь. И умрут новые поколения, не найдя смысла.

- Ибо нет его,- добавил Чаадаев.

- Что вы сказали?

- нет его. Это я о смысле жизни.

- Ну да. Откуда ему, собственного говоря, взяться. Куда ты идёшь. Гильгемаш? К чему стремишься? Но сейчас не о том, господа и дамы. Якоб-Теодор-Борхард-Анне барон Ван Геккерен де Баверваард, полномочный посланник нидерландский, женится на Александре Николаевне Гончаровой.

- Сватается, - поклонился Геккерен.

          Александра зарделась.

Сестры Гончаровы были в светло-бежевых, почт белых люстриновых платьях, в точности повторявших их высокие стройные фигуры. У Александры сверкала брильянтовая фероньерка во лбу, полненькие плечи Екатерины виднелись сквозь кисейное канзу, голову Натали украшало лёгкое шине. Причёска старшей сестры  открывала лоб, уши и шею, средняя изображала – a la Ninon, Натали пришпилила локоны Севинье.  Вооружённый тростью со слоновой кости набалдашником Геккерен и философ Чаадаев носили серые в мелкую клетку панталоны, тёмно-бежевые жилеты с жёлтыми поджилетниками и темно-коричневые фраки.  Ротмистр Ланский был в военном мундире. Барон Дантес вышел в едва входивший в моду чёрной фрачной паре, поэт Пушкин – бутылочного цвета панталонах и белой коленкоровой сорочке. Посланник Геккерен подвязал модный атласный  белый свадебный галстук, философ Чаадаев – галстук меланхолический, барон Дантес украсился аккуратными бергамскими ленточками, у Пушкина болтался на шее свободный галстук «а ля Байрон».

- Плодитесь и размножайтесь! Всех женю, господа и милые дамы, всех переженю и выдам замуж! Вот вам, барон, Александра Николаевна. Вы её хотите? – Пушкин почти силой подтащил Геккерена к Александре и соединил их руки. Пушкин кривлялся, пытался казаться весёлым, но на глаза его стояли слёзы. – А вы что теряетесь, ротмистр Ланский? Вас мы соединим с Катериной. Чем не пара? Я вас всех перевенчаю, как добрый папаша. – За плечи Пушкин подвел стесняющегося краснеющего ротмистра к пунцовой от недостойного поведения шурина Екатерине. – Остался один барон Дантес. Таинственный, загадочный, роковой, весь в чёрном, француз Дантес.  Что ж, таинственный, я воздаю тебе самую дорогую жертве. Бери мою жену.

          Натали вздрогнула. Она и Дантес быстро переметнулись взглядами.

- Бери мою жену, Натали Гончарову, не стой одиноко. А я останусь как перст. Художник должен быть одиноким. Как и философ. Да. Чаадаев?

- Саша! Прекрати. Как тебе не совестно! – воскликнула, брызнула слезами Натали. Трубецкой, как и все присутствовавшие, с трудом удерживал на лице принуждённую улыбку, долженствующую свидетельствовать, что ничего необычного не происходит, и хозяин дома просто шутит, а они все, его гости участвуют в шутке, которая очень нравится.  Но правая лрожащая кисть его выдавала смущение, Трубецкой чувствовал благородное стремление вступиться и за Натали, и за сестер Гончаровых, и за Геккерена с ротмистром Ланским и Чаадаевым.

- Шучу я, ребята, шучу! Ещё минуту и я справлюсь с собой. Перестану, говорить горькую правду.  Скорей касторовые перчатки, друзья, на наши звериные инстинкты! – подпрыгивая, Пушкин двигался по зале.

- Так не шутят, Саша! – крикнула Натали. Она заливалась слезами.

- Зачем вы так, господин Пушкин! – робко сказал Трубецкой.

- Потому что устал я! Устал я жить, притворяться. Ездить во дворец, кланяться, танцевать. Строить из себя верноподданного перед человеком, который сослал в Сибирь моих друзей.

- Тише, тише, Саша, - сказал Чаадаев.

- Посвящать ему оды, писать стихи, которые никому не нужны в моей семье, да и за пределами её. Мои стихи лишь красивое излишество, мир не рухнет без них. Лгать, что люблю свою прелестную жену, чувство к которой остыли.

- Ах!