С приближением марта Трубецкой вступил на землю Уссурийского края. Унты его сносились, уже не грели , как в старь. В относительном тепле лесных изб оттаявшая вода проникала внутрь обуви, мокли стопы. Овчинная доха пропиталась потом, мундир и брюки смялись, истлели, орден Станислава болтался на груди блестящей железкой. Поддельный паспорт вымок до непригодности. Трубецкой не походил больше на заплутавшего сановника, только на беглого. К марту ещё пуще прежнего забуранила, замела вьюга. Клокочущие снежные валы неслись. Катились по Забайкалью с востока. Смешанные с тихоокеанскими испарениями они держали в себе острые крепкие снежинки, разбивавшие и при малом морозе лицо в кровь. Одна из таких свирепых предмартовских вьюг застала Трубецкого вблизи Албазина. Сначала, на полсуток бури, ветер стих, предшествующая ночь была спокойна, воздух ясен: легко читались созвездия, а полная луна лила на природу безучастный свет. Трубецкой по мере сил бодро шагал по сибирскому тракту от одного верстового столба к другому. В ясные лунные ночи он предпочитал спать днём где-либо вблизи избушек лесников, в сарае, овине, в брошенных крестьянских стогах, расселинах скал, больших дуплах деревьев; ночью он шёл. При приближении диких зверей, чей приход он научился угадывать, Трубецкой тут же забирался на стволы елей, пихт , дубов.
Большую луну дикие звери боялись. Под утро чуть усилился мороз, впрочем, не превышая средних в ту пору в Сибири 35 градусов, мела лёгкая позёмка. Восток заволокся барашками прозрачных голубых облачков. Красное, багровое солнце встало среди них. Шла буря. Опытом изучив сибирский климат, Трубецкой предчувствовал её. Когда ветер и пурга усилились настолько, что уже сбивали с ног и идти возможно было лишь повернувшись к сердцу бури спиной, небо же, дорога и окружающий лес смешались в единый серо-белый вихрь, за которым не видно куда идти, и появились уже мысли, а стоит ли вообще идти и стремиться к чему-то в этой жизни, Трубецкой пошёл под сосны. Недалеко от дороги, среди валунов он свернулся калачиком, подгрёб под себя смёрзшуюся осеннюю хвою и попытался заснуть. Мешал холод. Сверху бушевал ураган. Двадцати-тридцатиаршинные валы, снабжённые снегом и ветром летели от восточного океана к западному, к Уралу, Москве, Питеру, Варшаве. Хаос ветров создал разрежение атмосферы в одном месте, избыток давления – в другом. Природа требовала меры. Ветры ринулись в центр разрежения. Пройдёт несколько часов и . сокрушив много живого и мёртвого, ветры остановятся, как-бы осознав, что перестарались. Разрежение атмосферы окажется за их спиной, там, откуда они пришли. Тогда с прежним неистовством ветры повернут вспять. Вечная бессмысленная игра хаоса.
Снега, падавшие как с неба, так и поднимаемые с земли, цеплялись за валуны, среди которых прятался Трубецкой, и оседали в сугробы. Сугробы вокруг валунов вскоре выросли в полтора человеческих роста. Сцепив руками колени в духоте своего дыхания Трубецкой забылся поверхностным сном мученика. Проснулся он от нового неясного пока звука, присоединившегося к вою ветра, скрипу раскачиваемых елей и сосен, шелесту снежных валов, перекатываемых через берлогу. Шум приблизился. Сверху какой-то, по-видимому, крупный и сильный хищник могучей лапой разгребал снег над головой Трубецкого. Притвориться мёртвым было бесполезно. Хищник чувствовал запах и шёл на него. Трубецкой нащупал под полой дохи пистолет, вытащил его, взвёл курок. Оставался один выстрел, надо не промахнуться. Лапа скребла всё настойчивее. Трубецкой вжался в камень, выставил вперёд пистолет. Снежная корка, образовавшаяся от дыхания над его лицом вдруг лопнула. Внутрь расселины соскользнула лапа с пятью острыми, выточенными об лёд когтями, когти – с вершок, толщина лапы с человеческое бедро, цвет - в чёрные и карие полосы. Вслед за лапой в яму к Трубецкому просунулась и усатая морда, величиной с бычью, с двумя огромными клыками вдоль слюнявого рта, принадлежавшего гигантской сибирской кошке -уссурийскому тигру. Трубецкой выстрелил. Осечка. Отсырел от снега порох. Трубецкой выронил пистолет.
* * *