Русский Бог (СИ)

- Как пропал?! – теребила его за ворот армяка Катишь.

- Искал. Нету его нигде. Ушёл, а что там, Богу известно. Не нашёл я его. Следы замело.

          Рыдая, Катишь повалилась на бок, на холодный земляной пол.

          Лепарский подошёл к Моршакову:

- Мне  глубоко всё равно, замерз, умер от голода или съеден волками князь Трубецкой. Главное для меня не потерять должность.  Сколько осужденных я принял, ровно столько должно отбывать наказание, а если они убывают, то не иначе как по распоряжению вышестоящих начальников или в соответствии с нормативными актами.  Графы « пропал без вести»  в Российском уложении о наказаниях нет, поэтому с сегодняшнего дня, ты беглой ссыльнокаторжный Моршаков станешь Трубецким, - Лепарский приблизил к Моршакову своё сухое зоркое лицо. заросший густой щетиной Моршаков в темноте вполне походил на исчезнувшего Трубецкого. Рост и сложение были те же.

- Я из-за того, что бежал Трубецкой, должности не лишусь! – сделал ударение Лепарский. – На всех поверках, когда выкрикивают фамилию – Трубецкой, отвечай – я! Каторга в Сибири меняет людей.  Каким был Трубецкой, не помнит уже никто.

- А если я откажусь? – гордо улыбнулся Моршаков.

- Если ты откажешься, я проведу дополнительное расследование и сделаю так, что к делу о бунте твоего начальника офицера Сухинова, а также побегу Трубецкого окажутся причастными и многие другие декабристы.  А так как, согласно данным государем Николаем Павловичем мне полномочиям, я самостоятельно могу принимать решения о наказаниях подведомственных мне арестантах, вплоть до смертной казни, я велю расстрелять ещё не меньше десятка ссыльнокаторжных. Кого не повесили в Петропавловке, забьём штыками здесь.  Пусть упьются слезами все эти одиннадцать дамочек, что приехали за своими мужьями в Сибирь! – Лепарский брезгливо, без сострадания покосился на рыдавшую Катишь. – Я казню многих, но не тебя, - Лепарский снова обратился к Моршакову, - чтобы имя твое как предателя стало ненавистнее имени не пришедшего возглавить восстание Трубецкого. О смерти, а  жить я тебя заставлю долго, ты вместе с Трубецким займёшь место не то что в девятом круге ада, а в самом сердце дьявола!

- Да вы и сам дьявол! – закричал Моршаков.

          Лепарский сверкнул глазами.- А – ты- собака, Трубецкой! Запомни, не солдат-крестьянин Моршаков, а князь и ссыльный диктатор Трубецкой!

          За окном избы выла, мела вьюга.  Раскачивались тюремные фонари. Каталась по земляному полу  потерявшая любимого Катишь. Для истории Трубецкой был предатель, для неё – возлюбленный и муж. Рядом с ней стояли комендант Лепарский и беглый солдат Моршаков, в своей новой ипостаси. ,

                                               * * *

          Покинув карету, Трубецкой решил изменить маршрут. Он правильно полагал, что если побег станет известен, искать его будут в западном направлении. Там, на западе, возможные друзья, соумышленники, у которых можно укрыться, там обе столицы, крупные города, там польская граница, а за ней Европа, цивилизация, много улиц, зданий и людей, где легко затеряться от Тайной полиции. Первоначальный план побега  на запад был явной ошибкой. Именно там, вдоль сибирского тракта, ведущего через всю страну в Петербург, разъезды казаков и будут его искать. После гибели лошадей надежда на содействие Лаврушки лопнула мыльным пузырем.  Лаврушка становился обузой.  Тайга не выдержит двоих беглецов.  Потом, Лаврушка, если вернётся в лагерь, поможет запутать следы, совершенно честно показав, что тройка с беглецом мчалась на запад. Исходя из своих соображений, Трубецкой пошёл на восток. Он не знал дороги, но он спасал свою свободу. Ему казалось, что лучше умереть от голода и быть съеденным дикими зверьми, нежели возвратиться в лагерь для новых тяжёлых работ, унижений, обвинений  в предательстве товарищей.

          В начале третьих суток после побега из лагеря в Акатуе Трубецкой вновь увидел  его земляной вал, высокий в три человеческих роста тын из дубового подлеска, заострённый в небо, фабрику, бараки, сторожевую вышку, места рудных разработок. Он мог вернуться, постучать в ворота, кликнуть часовых. Ему бы открыли, наказали, скорее всего, не строго, согрели у печи, дешево накормили, а наутро заставили бы толкать ставшую привычной тачку с рудой.  Тюрьма-коммуна. Там хорошо не имеющим тщеславия. Продающимся за корм домашним животным.  Над бараками, над домиком коменданта поднимался сизый дымок.  Там топили, там кормили овсяной кашей с тухлой рыбой.  Вдруг они показались деликатесом. Трубецкой представил себя сидящем на раскалённым солнцем молу, спустившим ноги  в горячую воду, рядом плескалось необозримое спокойное море, там ходили фрегаты, плавала вкусная рыба, в руках у него была тарелка с устрицами; накалываемые на вилку , они хрустели. Макая прежде в белый соус, он опускал устриц  в рот, по одной, по две, по три. Устрицы растворялись во рту, таяли, как карамель. Трубецкой запивал сухим вином. Ворот сюртука расстёгнут. Уморительно жарко.