Русский Бог (СИ)

- Государь! – сказал разгорячённый подготовкой к сражению Аракчеев.- Я счастлив, что вы, наконец, поняли: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неумолимое; рабство- с Богом, вольность – с Дьяволом…

- Старик, я долго терпел, но ты просто вымучил своими глупостями!.. нет ни Бога, ни Дьявола, есть только человек! – воскликнул Николай. Он пришпорил коня к бегущим навстречу Анне и Оленьке.

          Поравнявшись с ними, Николай соскочил с седла, бросился в объятия Анны.

- Милая моя! Родная!

-Николай! Николай! Ту уже знаешь про заговор?

-Да. Всё знаю, любимая…

- Я что Трубецкой, он же Фотий… диктатор восстания?

- И про него всё знаю…

- Я хотела убить его, ради тебя… но он жив…- почти бессвязно говорила Анна.- Но я думаю, он не придёт на площадь и революция окажется без руководителя. Трубецкой чересчур осторожен и любит себя… Николай…

- Да… Анна..

- Николай, наше счастье невозможно…Николай..

- Да-да… невозможно…Наше счастье невозможно, Анна… Но наш порыв… Постоять вот так рядом… Вырвать две минуты у вечности мы можем всегда…

          Николай и Анна плакали.

- Мама, мама, пойдём… Мне холодно… Ну пойдём, мама- хныкала, дергая за полу шубы Анны Оленька.

          Мимо них проносились всадники, проходила верная государю пехота, везли пушки. Над шпилем Адмиралтейства занималась утренняя заря.

                                                  *  *  *

          С другой стороны Зимнего дворца мимо строящегося Исакия по брусчатой мостовой к Сенату быстрым тревожным шагом приближалась группа заговорщиков. Офицеры – в наглухо застёгнутых шинелях с опущенными на брови козырьками фуражек с обнажёнными шпагами, штатские- в длинных почти до пят плащах, узкополых шляпах и цилиндрах. Рылеев, Кюхельбекер, Якушин, Муравьёв, Оболенский, Голицын, братья Бестужевы… В крестьянском тулупе, подпоясанный красным кушаком, с заткнутыми за него двумя пистолетами, шёл Каховский. Сергей Петровича Трубецкого, диктатора восстания, среди шедших на Сенатскую площадь не было.

                                ПРОРОК В РОССИИ

          Старый граф Лаваль не плакал. Он только весь сжался, втянул седую голову в сухие маленькие плечи, словно хотел спрятаться за воротом генеральской шинели от непоправимой беды.

- Дочь, увидимся ли вновь? – спросил он.

          Катишь Трубецкая долго молчала, нервно теребила ладошкой в лайковой перчатке серебряную ручку саней. Она не замечала снега, забивавшегося за полы расстёгнутой роскошной собольей шубы. Нежно голубого цвета хвост соболя, составлявший шапку, трепался на ветру, бился по осунувшимся от бессонных ночей щекам.

- Увидимся, отец, обязательно увидимся,- чуть слышно ответила Катишь.

-Где он?

- За участие в возмущении сослан на Благодатский рудник.

- В Сибирь.

- Навечно.

          Брезжил рассвет. За Петропавловской крепостью, разрывая завесу из тяжёлых иссиня-чёрных снеговых туч, вставало зябкое крошечное декабрьское солнце. Первый робкий луч ударил в шпиль Петропавловки, и ангел на его вершине засиял золотом. Почти год прошёл с 14 декабря. Отсюда, из Петропавловской крепости, князя Трубецкого и сто сорок два его соратника, лучший цвет петербургской знати, отправили на пожизненную каторгу в Сибирь. Рылеева, Пестеля, Каховского, Муравьёва-Апостола и Бестужева-Рюмина повесили на кронверке крепости.

          Пусто. Закованная в гранит Нева тянет тяжёлые бурые воды к морю. Вставшие спозаранку лакейские дети бросают друг в друга снежком, вяло, привычно, заспанно, без смеха, без жизни.

          Впереди, за мордами лошадей, в клубах позёмки появилась бегущая фигура неуклюжего коренастого человека. Медвежья шуба почти мужицкого покроя нараспашку, кудри забиты снегом. Пушкин.

- Пушкин?

- Катишь!.. Там, в Сибири, передайте на рудник посланье друзьям.

- Славный Пушкин.

          Пушкин протянул вымоченный пургой плотный лист бумаги. Перечёркнутые, переделанные много раз записи. Вскочил на облучок долговязый с желтоватого оттенка шевелюрой, выбившейся из-под заячьего треуха, определённый из камердинеров в кучера за непомерное пьянство, Лаврушка.  Сани дрогнули, Катишь махнула рукой, граф Лаваль сжался ещё более, Пушкин стряхнул слезу. «Трогай!» -крикнул сам себе Лаврушка, и тройка, зазвенев бубенцами, понеслась от огромного лома Трубецких на Английской набережной.  Вместительный гардеробный сундук с нарядами, женщина есть женщина, закачался, подвязанный в том месте, где обычно стоят форейторы. У зеленоватых, покрытых изморосью грозных стен Зимнего дворца. Где ни раз блистала на балах Катишь, сани свернули на Невский. Справа остался строящийся Исакий, слева – покрытый лесами Александрийский столп, память об ушедшем царе Александре.

          Катишь развернула поданную Пушкиным бумагу:

« Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадёт ваш скорбный труд

                                  И дум высокое стремленье…»

          Вслед за Катишь Трубецкой выехала к мужу в Сибирь двадцатилетняя красавица княгиня Мария Николаевна Волконская, дочь героя войны 1812 года генерала Н.Н. Волконского. Освободившийся дом Волконских на набережной Мойки,12, вскоре занял Пушкин. Поговаривали, что произошло это не случайно, княгиню Марию подозревали во флирте с поэтом.