Русские, или Из дворян в интеллигенты

Трепет, естественно, раздражает, будь то недавняя политизация Пушкина в архимарксистском роде или, наоборот, его нынешнее превращение в воплощенье бестелесного духа, в существо без кишечника и гениталий. Так что, помнится, как отчасти заслуженное и должное я встретил вопрос  моих друзей-поляков: отчего, дескать, вы, русские, относитесь к Пушкину как к божеству? Мы своего Мицкевича тоже чтим, но ясно видим все его человеческие изъяны… Однако же, и поняв основательность удивления, ответил: а Пушкин и есть наш создатель, креатор, творец. Рабство ли  это? Возможно, но только для тех, кто без рабства себя не мыслит. Слепая вера? Скорей — вера просвещающая, как выразился однажды Лесков в пику темному суеверию.

Да, действительно странно — или именно страшно — подумать, что, родись Пушкин пятнадцатью, десятью годами позже, как Лермонтов, или раньше, как Батюшков и Жуковский, характер всей последующей русской литературы был бы иным. Мы были бы иными. «Удача», легшая на «удачу» (а можно и без кавычек), случайность рождения, совпавшая с другой случайностью, с исключительностью временного периода, на который пришлось его возмужание, этот двойной каприз судьбы дал в результате такую объективность, как наши, российские представления о назначении искусства, о прекрасном, о том, что такое вкус, что такое гармония. И, созданные Пушкиным, носящие глубоко в себе его образ, его подобие (скептическое «а парт», реплика в сторону: к сожалению, чересчур глубоко, порою не сыщешь), именно по этой причине мы можем относиться к нему, к воплощенью свободы, не как к угрюмому языческому идолу. Позволяем, себе — о, не все, ибо не всем внятен вкус этой свободы, — усмешку и даже насмешку над ним, вплоть до хармсовских анекдотов: «Пушкин любил кидаться камнями… Как известно, у Пушкина никогда не росла борода… У Пушкина было четыре сына, и все идиоты»…

Даже это (или именно это?) — признак родства, исключающего официальность, но отнюдь не исключающего семейные распри и поддедюливания.

Родства, чьи корни так протяженны, что уходят в область, которая много ниже и много обширней области, освоенной интеллектуалами, освещенной знанием и сознанием. Поистине — в массу, где сведения о Пушкине в лучшем случае сводятся к знакомству с фабулой оперы «Евгений  Онегин» и романсом «Я помню чудное мгновенье». Независимо ни от чего, мы все — народ Пушкина, если и не живущий по его законам (когда на Руси исполнялись законы?), то хотя бы ощущающий своим неподатливым подсознанием их силу и правоту.

Вот легенда, фантазия, байка, из тех, что всегда реяли вокруг пушкинского имени и на сей раз изложенная устами маляра Василия, персонажа прозы художника Константина Коровина:

«…— Знаем, сочинитель. Его вот застрелили…

— Зря, — говорю я, — дуэль была.

— Эх, да, — сказал Василий, рукой взял себя за рот и так значительно серьезно сказал: — Ну да, скажут вам… Господа-то не скажут правду-то… а мы-то знаем… Он такие песни начал сочинять, прямо вот беда. А студенты народ озорной, только дай им, сейчас запоют. Ну, и вот его за это шабаш… А вот отчего он без шапки стоит, знаете ли вы? — вдруг спросил меня Василий и, смотря на меня, прищурил хитро один глаз.

— Нет, не знаю, — удивился я. — Отчего?

— А вот потому и голову наклонил, и без шапки, значит, снял, и говорит, значит: «Прости, говорит, меня, народ православный…»

— Что ты, Василий. Кто это тебе сказал?

— Чего сказал… Там написано, на памятнике сбоку.

— Да что ты, Василий, где? Там это не написано…

— Нет, написано. Слух пройдет по всему народу, вот что.

А ты уж смекай, как знаешь».

Прелесть!

Есть милая загадочность (то есть разгадок — тьма, а загадочность остается и останется) в том, что не только этакая наивность, но и степень ее, казалось заслуживающая более жесткого определения, прикасаясь к Пушкину, к его славе, сами становятся частью его ауры, перенимая обаяние гения. Массовое сознание, обиход, то, что мы называем «улица», не опошляют драгоценнейшего из имен русской культуры, и допустим, есть ли обида для Пушкина и за Пушкина в той абракадабре, которую весело твердит грамотей Петруха из рассказа Толстого «Хозяин и работник»? «Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутить, аж как зверь она заво-ить, аж заплачет как дитё»… Негодовать на это — уподобиться пушкинскому же Сальери, раздраженному пришельцем с улицы венской, слепым «скрипачом», пиликающим моцар-товскую мелодию. Сам гений, сам Моцарт не раздражен, он смеется.

Если здесь скажем опасное: «Народ всегда прав», то обычная, раздражающая демагогичность фразы на сей исключительный раз стушуется, ибо это значит: прав Пушкин, внушивший свою правоту и народу.

Будучи скромником-младшеклассником, я, помнится, был потрясен неприличнейшим анекдотом, где Пушкин в компании Лермонтова (!) и Льва Толстого (!!)… Как бы сказать? Домогался благосклонности Екатерины Второй (!!!).

Причем Пушкин, ясное дело, выходил победителем, победив, заметим, при помощи особой витиеватости речи — простонародного аналога художественности.