Русские, или Из дворян в интеллигенты

Это понятно. Во времена, когда столько запретов на критику, неизбежна разнузданность по отношению к ее разрешенным объектам, и неминуемо должно появляться, к примеру, такое: «…Дашкова была достойна престола, а не женщина, историю которой «нельзя читать при дамах», полуграмотная потаскуха, превратившая царский дом в дом публичный…»

Цитирую книгу Александра Лебедева «Грибоедов», но имя подобных бесцеремонному автору — легион: ведь именно массовое сознание, ярче всего проявившееся в анекдотах, лепило и вылепило карикатурный, кичевый образ, всего лишь воспроизведенный автором-литературоведом — правда, и упрощенный им до уровня уличной клички. Потаскуха — и полуграмотная. А как же? Любовников, говорят, выбирала, выглядывая на плацу, у кого из солдат эта штука побольше (вот отчего штаны-то в обтяжку!), а по-русски писала, делая по четыре ошибки в слове из трех букв. Не «еще», а «исчо».

О, легендарное это «исчо», вошедшее в притчу и опять-таки в анекдоты! Самое-то забавное, что это вполне могло быть не легендой, ничуточки не свидетельствуя — в чем и забавность — о какой-то чрезмерной безграмотности, выходящей из ряда вон. То есть — что было, то было: «Сто леть, как я тебя не видала; как хочеш, но очисти горница, как прииду из комедии, чтоб прийти могла, а то ден несносен будет и так ведь грусен проходил; черт Фанвизина к вам привел. Дабро, душечка, он забавнее меня знатно; однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого». Это Екатерина пишет Потемкину, безоглядно жертвуя орфографией (да и знаки-то препинания расставлены после, не ею). Все так. Но…

Лишь бегло напомню, что и много позже туго давалась образованному русскому обществу русская грамота: пушкинская Татьяна, писавшая Онегину по-французски, уж верно, не уступила бы императрице в числе ошибок, возьмись писать на родном языке («она по-русски плохо знала» — не говорить, разумеется, а писать). Да что вымышленная героиня! Перелистайте тома протоколов декабристских допросов: далеко, далеко не последние по просвещенности россияне пишут свои показания, как Бог на душу положит, — или, чтоб не трепать всуе Господне имя, черт сломит ногу в неразберихе падежей и спряжений. А вот и та, что поближе, помянутая Екатерина Романовна Дашкова, «Екатерина Малая», как ее величали, не по знакомству с державной тезкой, не за услуги-заслуги, но по полному праву произведенная в президенты Российской академии, — как с правописанием у нее? Да так же. Императрица хоть иноземка, но и урожденная Воронцова подписывается: «Дашкава». Что неудивительно: читавшая с юности Беля и Монтескье, Гельвеция и Вольтера, уже знавшая четыре европейских языка, она сообщит как о некоей прихоти, факультативе: «…А когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев».

Смешно предъявлять претензии массе, толпе, ее фольклору. Когда историческая своеобычность превращается в анекдот, в курьез, это означает всего лишь неумение и нежелание понимать их как их, не ставя им в образец себя, — что понятно и почти простительно. Эту самодостаточность массы можно рассматривать как самозащиту от непонятного, от того, что может внести смуту, разъять уверенную в себе толпу на растерянные частички, не умеющие существовать и мыслить отдельно. Хуже, когда стихийно-невежественная самодостаточность перерастает (думая, что растет — ввысь) в самодовольство полуучености. И вот — «потаскуха»… Эта бранчливость дворового моралиста сродни жалкой гордости выпускника средней советской школы, который, уж разумеется, не собьется, подписывая свою фамилию, — не то что «полуграмотные» Дашкова или Екатерина. Хотя точно так же, как не вредно сообразить, сколь неустойчива была в XVIII веке грамматика, говоря о любвеобильности Екатерины и о ее неприлично молодых фаворитах, можно вспомнить… Ну, например:

«Ничто не доказывает так великодушного чувствования отца моего, как поступок его с родным братом его. Сей последний вошел в долга, по состоянию своему неоплатные. Не было уже никакой надежды к извлечению его из погибели. — Это Фонвизин, супротивник императрицы, ее, говоря по-старинному, охуждатель, повествует в житийных тонах о своем достойном отце, готовя читателя к восприятию его самого героического поступка. — Отец мой был тогда в цветущей своей юности. Одна вдова, старуха близ семидесяти лет, влюбилася в него и обещала, ежели на ней женится, искупить имением своим брата его. Отец мой, по единому подвигу братской любви, не поколебался жертвовать ему собою: женился на той старухе, будучи сам осьмнадцати лет».

Ну? Сама безмятежная гордость, с какою Денис Иванович сообщает, что отец прожил с покупщицей его юности двенадцать лет, не зная в эти годы никакой другой женщины, — не говорит ли это нечто о веке, в котором и слабость Екатерины к юным любовникам не выглядела таким уж нонсенсом? А коли так, попробуем со спокойствием воспринять даже то, что нас, нынешних, способно шокировать.