Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)

Основная проблема с целомудрием в том, что ты не всегда можешь четко отдать себе отчет, сколько в твоем влечении к человеку физиологического, а сколько душевного. Вот, например, лондонский профессор философии Роджер Скрутон довольно романтическим образом определяет целомудрие как готовность лишь на такой сексуальный контакт, который направлен на полное, не только телесное, но и душевное слияние с другим человеком. Но ведь чисто телесным ваш сексуальный контакт никогда не бывает, даже если вы забыли спросить имя вашего случайного парт-нера. Биологическое, животное в каждой личности все равно отретушировано психосоциальным, даже если это очень просто устроенный человек, не склонный к лишним рефлексиям. Совокупляясь, вы не только какие-то части тела суете друг в друга - вы неизбежно засовываете что-то свое в душу другого, в его сознание, даже будучи полностью равнодушным к партнеру и интересуясь сугубо физической стороной дела. С этой точки зрения, наверное, настоящее целомудрие заключается в умении загерметизировать свою душу на время сомнительного контакта, чтобы непроверенный и малознакомый партнер ничего лишнего в нее не засунул, не внед-рил в нее никаких психологических «инородных тел», не навязал вам своего понимания того, что происходит между вами. В конечно счете, целомудрие - это непротиворечивость и ясность вашего мышления, ваша внутренняя философия и индивидуальная этика разврата, позволяющая минимизировать его негативные последствия для личности, раз уж отказаться от него совсем выше человеческих сил.

Дмитрий Быков Гуттаперча

Сентиментальность

Двадцатый век подарил человечеству несколько принципиально новых состояний, для описания которых нужны небывалые литературные приспособления. Как все четные века, он сильно раздвинул границы дозволенного - как в этике, так и в эстетике, - и двадцать первому столетию долго придется нащупывать их заново, определяя ценовые эквиваленты, пределы низости и конвенциональные безусловные добродетели. В этом смысле - размывающем, разламывающем, обеспределивающем, - самым показательным прозаиком ХХ века была Фланнери О'Коннор, чья слава была бы много больше нынешней, не будь ее чтение столь мучительным занятием. «Жуткая баба», - сказала мне о ней подруга-переводчица, женщина нежнейшей души, сроду ни о ком не отозвавшаяся дурно. О'Коннор всю жизнь мучалась от волчанки, от которой и умерла в 39 лет, - немудрено, что проза ее так болезненна (вдобавок, как большинство настоящих южанок, она была пламенно религиозна). Наиболее известен ее рассказ «Хорошего человека найти нелегко», обжегший глотку многомиллионной читательской аудитории; О'Коннор гениально создает наиболее типичные для ХХ века ситуации, когда герой (и читатель) ждет, что над ним вот-вот смилостивятся. Ну нельзя же, чтобы не смилостивились. Так не бывает. Ведь я уже сделал все, что они сказали, и готов сделать все остальное. Ведь я их уже почти люблю. Вот сейчас, сейчас они меня пожалеют, и из глубины моего сердца прольются благодарные слезы. Ничего подобного, разумеется, не произойдет: с тобой сделают все, что собираются. Так получается, по крайней мере, в прозе этого сумасшедшего автора - но сумасшедшие, как показал опыт, не обладают патологически жестоким нравом. Это они с обостренной чувствительностью реагируют на чужую жестокость. О'Коннор всего лишь угадала генеральный тренд. Скажем, еще лет двадцать тому назад почти невозможно было себе представить, что государство станет держать на цепи больного СПИДом, вдобавок полуослепшего, или томить в заключении мать двоих детей, вдобавок беременную, за которую просит чуть не вся творческая интеллигенция плюс тысяч шестьдесят нетворческой. Представить, что будет создан отдельный сайт, на котором другие люди изо всех сил требуют не выпускать мерзавку, тоже было очень трудно. Короче, хорошего человека найти нелегко.