Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)

Вытеснение из массового сознания травматических воспоминаний о Великой депрессии происходило поэтапно. С одной стороны, драма кризиса 1929-1932 годов была заслонена еще более грандиозной трагедией Второй мировой войны. Причем военная трагедия, хоть и была кровавой, оказывалась и куда более оптимистической. И дело не только в победе над фашизмом (торжестве добра над злом, демократии над диктатурой и т. д.), но и в том, что массовые участники событий воспринимали себя героями, а не жертвами, - они сражались, принимали решения, рисковали, побеждали. Если драма Великой депрессии была историей бессилия, то трагедия войны завершалась торжеством коллективной воли свободных людей (парадоксальным образом лозунг «Триумф воли», выработанный нацистской пропагандой, в наибольшей степени описывает как раз самосознание англо-американской демократии). Не случайно американские культурные мифы второй половины 1930-х разительно отличаются от тех, что бытовали в начале десятилетия. Два наиболее известных: Бэтмен и Супермен представляют собой воплощение осознанной и сконцентрированной доброй силы, которая неумолимо преодолевает любые препятствия.

На экономическом уровне уроки Великой депрессии считались хорошо понятыми и усвоенными, так что повторение подобных событий в будущем оказывалось заведомо невозможным. Ответом была теория Дж. М. Кейнса о социально-регулирующей роли государства, которое должно создавать своими действиями сознательный противовес капиталистическому циклу: если рынок переживает снижение деловой активности, правительство должно увеличивать инвестиции. Социальная защита населения была провозглашена своего рода догмой нового капитализма, который все больше нуждался в социалистических подпорках. Эти элементы социализма в буржуазном обществе имели, однако, двойственную природу. С одной стороны, они способствовали поддержанию стабильности, выживанию и развитию системы (как, впрочем, и буржуазные элементы в позднем феодальном обществе), а с другой стороны, они создавали наглядное доказательство того, что жизнь вообще может быть устроена по другим принципам. Более того, из теоретической перспективы эти иные принципы превращались в систему практических институтов, функционировавших здесь и сейчас. Классовая борьба из столкновения масс с силами системы все больше превращалась в противостояние структур и институтов внутри самой системы. Это, впрочем, таило в себе определенную опасность и для самих масс: полагаясь на «свои» институты в рамках демократического государства, трудящиеся постепенно утрачивали привычку к борьбе, готовность к ежедневной мобилизации для защиты своих прав - то, на чем вообще-то и основывается жизненная сила гражданского общества.

«Окончательная преодоленность» и «невозможность возвращения» Великой депрессии стали своего рода догмами общественного сознания, настолько очевидными, что вопросы о том, как депрессия была преодолена и почему она никогда не вернется, сначала ушли на второй план, а потом и окончательно стерлись из общественной памяти. Существование потребительского общества на Западе стало аксиомой, а для Восточной Европы и многих стран третьего мира оно сделалось естественной и единственно возможной целью.

Можно сказать, что уроки Великой депрессии - вполне по Фрейду - вытеснялись из коллективной памяти сначала стихийно, а потом и вполне сознательно. Начиная с 1980-х годов, когда на политическую сцену вышли идеологи неолиберализма, мировая экономика вступила в новый этап, на котором борьба против разросшихся социалистических институтов сделалась главной целью элит Запада, а затем и всей планеты. Демонтаж социального государства, дерегулирование, приватизация, уничтожение общественного сектора (т. е. всего того, что было порождено опытом Великой депрессии) опирались на уверенность в невозможности возвращения глобального кризиса. Реванш буржуазии, кульминацией которого стала капиталистическая реставрация в бывшем Советском Союзе, имел в качестве идеологической и психологической основы эту уверенность. Депрессия никогда не вернется. Ужасы 30-х годов являются таким же историческим мифом, как Кинг Конг на Эмпайр стейт билдинг - мифом культурным. О том, что подобные культурные мифы воплощают совершенно реальные коллективные страхи, надежды или переживания, никто уже не подозревал. А потому возвращение кризиса казалось не более реальным, нежели материализация мифических фигур, порожденных творческим воображением кинематографистов.