Ты гнусно порицал, как немец Коцебу.
И, как хамелеон, меняя убежденье,
Ты заслужил себе всеобщее презренье…
Но я спрошу тебя дилеммою такой:
Скажи — подлец ли ты, иль «скорбен головой»?
Он в «Арлекине» воспевал
Нам Третье отделенье;
Белье так редко он менял,
Но часто убежденья.
В России странный век настал:
Смягчилось Третье отделенье, —
И вновь стал Майков либерал
С монаршего соизволенья.
Будь в жизни прям и непритворен.
Враждуя с ложью и со злом,
И да не будет опозорен
Твой фрак звездою иль крестом.
И родил тот ботик флотик,
Этот флотик флот родил[75].
Бенедиктов
Всё назад, наоборот
На святой Руси идет.
Где из ботика стал флотик,
А из флотика стал флот…
Но лишь выпал трудный год —
И остался только ботик.
Нет, не змия Всадник Медный
Растоптал, стремясь вперед, —
Растоптал народ наш бедный.
Растоптал простой народ.
(Посвящается журнальным статейкам последних годов)
Реформою своей стяжал он много славы:
Ведь он европеизм настолько к нам привил,
Что сущий искони батог наш величавый
Спицрутеном немецким заменил.
Он меж холопьими считался мудрецом
За то, что мысль давить была его отрада;
Он был фельдфебелем под царственным венцом
И балетмейстером военного парада.
У нас чужая голова,
А убежденья сердца хрупки…
Мы — европейские слова
И азиатские поступки.
Все ждешь каких-нибудь историй
Трепещешь за свою судьбу,
Ведь из принципов и теорий
Россию выпустят в трубу.
С увесистой супружницей своей
Он в бане парился и объедался сыто…
О сколько им обмануто людей
И сколько чаю перепито!
Попы издревле доказали
Неистовство утроб своих
И в древности так славно жрали,
Что назвали жрецами их.
Идеи с формой сочетанье
Явилось стройно и вполне,
Как в артистическом созданье,
В уродливом Головнине…
Терситом, Яго, Квазимодо —
Ну как его б ты ни назвал,
В твоей сатире на урода
Ему все выйдет мадригал.
Он доказал, при возвышенье быстром,
При дружбе со значительным лицом,
Что можно быть бездарнейшим министром
И даровитым подлецом.
Не сердись… Пришлося к слову,
И тебя я упрекну:
При сочувствии к Каткову,
Служишь ты Головнину…
на его тупую эпиграмму на меня
Чтоб веру дать моим словам —
Пиши побольше эпиграмм.
Жалки нам твои творенья,
Как германский жалок сейм,
Тредьяковский обличенья,
Стихоборзый Розенгейм!
О, если б так же вдохновенно
В стихах ты взятки обличал,
Как в Белостоке иступленно
Ты эти взятки в прозе брал,
То гениальнейшим поэтом
Прослыл бы перед целым светом.
Зачем бы Гербелю в отставку выходить:
Ведь не мешает Марс стишкам и корректуре?..
Но — боже! — неужель грозит он посвятить
Всего себя литературе!
Вико прав. В круговращенье
Исторических веков
Всё — одни лишь повторенья:
Гербель в нашем поколенье —
Что в минувшем был Хвостов.
Когда с Панаевым встречаюсь я порой,
При людях мне тогда неловко и конфузно,
Как будто кто передо мной
Показывает гузно.
Лежит здесь, вкушая обычный покой неизвестности,
Панашка, публичная девка российской словесности.
Слышим вопли, стон и клики
Лучших родины сынов:
«Умер Гоголь наш великий,
Жив и здравствует Сушков!»
У русской гласности прося
Грешкам мизерным воздаянья,
Он «обличает» всех и вся,
Не обличая дарованья.
Я тебе твое значенье
Объясню, голубчик мой:
Знай — твои все обличенья
От лакейской точки зренья,
С Толкуна или с Сенной.
Поэт! к единственной я склонен похвале:
«Пчела» Булгарина сродни твоей «Пчеле».
Карету мне, карету!
«Горе от ума», акт IV
На сцене видя пьесу эту,
Я об одном лишь плакал факте,
Что Боборыкину карету
Не предложили в первом акте.
Вот занавес взвился, и вскоре
Решила публика сама:
На сцене видели мы горе,
Но не заметили ума.
Она останется всегда
Артисткой нужною для сцены,
И хоть не очень молода,
Но все ж моложе Мельпомены.
Сюжет по дарованью и по силам
Умея для картины выбирать,