Румынская повесть 20-х — 30-х годов

После обеда мы выехали. Жара без всякого преувеличения заслуживала высокопарного эпитета «тропическая». Слабый ветерок, догонявший коляску, дарил нас не прохладой, а пылью, задумав превратить в серые привидения. Несколько мух, действуя, бог знает почему, вопреки всем законам природы, сопровождали нас даже тогда, когда летели встречь нашей коляске, отдыхая то на носу госпожи М., то Аделы, но чаще всего на моем, как наиболее обширном и выдающемся. Были и другие, более серьезные сложности. Сидя лицом к лицу с дамами в коляске еще более тесной, чем тележка дядюшки Василе, нужно было глядеть по крайней мере в четыре глаза, чтобы не задеть моих спутниц и не дымить им в лицо. Этот дым, тупой и упрямый, не будучи живым существом, досаждал мне куда более жестоко, чем любое живое и злонамеренное создание. В какую бы сторону я ни поворачивался, он мгновенно менял направление и с невообразимым упорством возвращался, норовя попасть в больные глаза госпожи М. или затмить небесную голубизну Аделиных глаз. В конце концов, не докурив, я выбросил папиросу.

Старая коляска дребезжала, и весьма громко. Все, на что бы мы ни смотрели, устремлялось назад — близкое быстро, далекое — медленнее, все, вплоть до холмов, которые неподвижно стояли на месте, но в конце концов тоже оказывались позади.

Когда возчик остановился поправить упряжь, остановилось разом и все вокруг. И вместо дребезжанья — звенящая тишина. Я хотел немного размяться и выпрыгнул из коляски, теперь все вокруг меня застыло неподвижно на месте, и единственным двигающимся предметом среди всей этой неподвижности оказался я.

Вышли из коляски и дамы. Госпожа М. степенно прохаживалась неподалеку от коляски, Адела с присущей юным годам резвостью принялась рвать цветы, нетерпеливо поглядывая на нашего автомедона, что с кропотливостью ювелира охорашивал лошадей, заплетая гриву одной из них в косички, расхваливая «прекрасные глаза и благородный храп» другой.

Награждая себя за вынужденный теснотой брички пост, я с величайшим наслаждением, словно школьник на перемене, выкурил подряд две папиросы к крайнему изумлению и негодованию Аделы.

— Ах, вот как! И это после обещания курить поменьше!

Я пропустил выговор мимо ушей. Не мог же я сказать прямо и откровенно, что возмещаю ущерб, нанесенный наслаждению никотином ее прекрасными глазами.

Мы снова пустились в путь, и замершая было реальность взяла реванш и оглоушила нас с новой силой дребезжаньем коляски и безудержным мельканием перед глазами.

В ошлобеньской корчме хозяйничала — увы! — одна корчмарка. Стало быть, экскурсия наша удалась лишь наполовину, и это было огорчительно, но еще огорчительней было другое: оказывается, две недели тому назад моя творческая фантазия ждала только повода, и этим поводом послужила юная особа из ошлобеньской корчмы. Фигура у нее была безусловно редкостная. Природа славно потрудилась над скульптурными формами, но не было красоты. Была плоть, не было женщины. Сказать, что я огорчился, значило бы ничего не сказать, я пришел в ужас, представив, что Адела, потрясенная скульптурной лепкой девушки за стойкой, заподозрит меня в пристрастии к изобильному великолепию форм, чем и объяснит мое воодушевление.

Госпожа М., чуждая наших эстетских интересов, покорно ждала, опершись рукой о стойку. Адела с тонкой улыбкой посматривала по очереди то на меня, то на корчмарку. На лице корчмарки читалось естественное удивление выстроившейся перед ней молчаливой шеренгой зрителей.

Нужно было срочно объяснить причину нашего появления. Попросить три рюмки водки — для себя и для дам — я не мог. Почему-то не мог попросить и кувшина вина с тремя стаканами, чтобы распить его тут же за стойкой или за длинным столом в глубине горницы вместе с крестьянами, искоса и насмешливо поглядывавшими на нас.

— Кило маслин и дюжину бубликов, барышня.

Ничего другого в этой корчме не было. Но мне почему-то показалось этого мало, и я, видно совсем потеряв голову, попросил у очаровательно-монументальной барышни половину висевшей на гвозде каракатицы[26].

Корчмарка неуверенно подала, глядя на меня с тайным испугом.

Адела чуть ли не пулей выскочила вон, бросив меня с госпожой М., бесстрастно воплощающей саму благопристойность. Но и госпожа М. не замедлила меня оставить.

— А каракатицу вы зачем купили? — давясь от смеха, едва выговорила Адела, забившись в угол коляски и утирая слезы платочком.

Каракатица, естественно, пахла каракатицей, только очень и очень сильно. Я положил сверток под козлы. Благоухание, как и положено любой эфемерности, не ведало пределов и энергично насыщало воздух.

— Господа, да вы мне всю тележку изгадите, помилосердствуйте бога ради, — простонал возчик.

Я готов был на жертву. Но как? Выбросить сверток прямо на дорогу? Или в кукурузу? Впрочем, куда бы я ни бросил его, все равно каракатица заявит о себе, заявит непременно. Каракатица в кукурузе — событие небывалое, слух о нем взбудоражит всю окрестность, и коммерции прекрасной корчмарки будет нанесен ущерб.

В прохладном сумеречном воздухе витал неумолимый дух каракатицы.