Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Адела с видом эксперта долго и внимательно рассматривала снимок (у меня было странное ощущение, будто меня собираются назначить на какой-то важный пост), отложила его и решительно заявила: «Теперь вы лучше, да, лучше».

Я улучшился, расставшись с юношеской расплывчатостью, или у меня улучшилась внешность? (Психология спрашивает грамматику: лучше — это сравнительная степень или превосходная.) Если «лучше» означает «красивее», то что мне от этого? — красивее нежели в юности можно быть и в шестьдесят лет. Но если «лучше» относится вовсе не к внешности, то подразумевает оно нечто чрезвычайно важное. Чтобы составить столь двусмысленную фразу, мужчине понадобилась бы масса умственных усилий, женщины роняют их, не задумавшись.

И опять ничего не понимаю. Хотя глупость, и непростительная, призывать на помощь логику, пытаясь понять женщину.

Адела вправе думать примерно так: «Или ты понимаешь меня, а значит, понимаешь все, что я говорю, или грош цена всем твоим чувствам».

Фотографию Адела положила мне в кармашек сюртука сама, очень бережно и аккуратно.

И благоухала, как роза.

Потом взяла меня под руку и повела в дальний конец двора знакомить с цесарками, которыми вчера обзавелся их хозяин. «Только полюбуйтесь, до чего элегантны. И глупы не меньше!»

Признаюсь, цесарки оставили меня равнодушным. (Возможно, и Адела умышленно принуждала себя ими восхищаться.) Волновала меня близость ее теплой упругой округлой руки, сделавшейся в этот миг для меня всей Аделой.

Дома мне не сиделось, мне хотелось вырваться вон из тесного городишки, хотелось простора и свежего ветра. Воображение не вмещалось в тесное пространство мысли, но, принимая самые фантастические формы, все же хранило неизменную верность Аделе. Напряженные до боли нервы вибрировали, словно струны.

На обратном пути, проходя мимо ее дома, я неотвязно твердил про себя три такта мазурки. Что это? Лейтмотив какого-то забытого мной состояния? Что-то пережитое? Но что?

Не спросив даже моего согласия, Адела объявила, что я буду курить не больше двух папирос в час, и она мне их будет набивать собственноручно. Набивать папиросы ее выучила кухарка.

— Пока еще не совсем ровные, но я научусь, вот увидите.

Как мне нравились эти папиросы, как явственно ощущал я в малейшей неровности прикосновение ее пальцев, биение ее загадочной для меня жизни… Совершенство — увы! — и безлико, и безымянно.

С этого дня папиросница была в ее ведении. Стоило мне потянуться за третьей папиросой, как на меня обрушивался негодующий запрет, мне нельзя было «клянчить», однако если меня находили чересчур несчастным, то, сменив гнев на милость, жаловали папиросу «последнюю-распоследнюю».

Регламент, для меня установленный, весьма суров, но подчиняюсь я ему со сладострастием, очевидно, удовлетворяя — хотя бы так! — своей жажде рабского служения и желанию, все более настоятельному, сложить к ее ногам всю свою свободу.

Сегодня я был врачом.

Адела ушибла ногу, и госпожа М., для которой жизнь лишь череда всевозможных несчастий, умоляла меня немедленно определить, не угрожает ли ее дочери… воспаление костной ткани!

Несмотря на громкие протесты, Аделу отправили в комнату и заставили разуться.

Когда позвали в комнату и меня, Адела сидела в кресле, и на подоле черного платья белела ее босая нога. Лицо Аделы было чрезвычайно серьезно, руки безвольно свисали с подлокотников. Исполняя просьбу госпожи М., я, как верный паж, опустился на колени, и Адела улыбнулась моей невольной галантности.

Ничего у Аделы не было — даже синяка. Непорочная белизна и розовая младенческая пятка. «La peau, le cerveau, les nerfs, tout ça va ensemble»[25], — как говаривал наш учитель Шарко. Тонкость кожи Аделы подтверждает как нельзя лучше правоту маэстро. Я достаточно сведущ в анатомии и знаю, что кожа по мере удаления от кончиков пальцев становится тоньше и все меньше способна скрывать биение жизни.

Адела вышла на веранду, и я удивился ее непринужденности: будто ничего и не произошло… Впрочем, откуда ей знать, а вернее понять, что произошло, — это я вступил в новую фазу моего безумия. И еще, ну что такое, скажем, мужская нога для женщины? Нет, тысячу раз прав был великий учитель, утверждая, что женщины лишены мук воображения, а значит, и соблазнов.

Юное женское тело, гибкое, теплое, мягко округлое, нежно сияющее белизной, — венец совершенства живой материи, осуществленное после миллионов неудачных попыток чудо, высочайшее достижение эволюции.

Она сделалась для меня всем. А я-то думал, что уже не способен творить кумиров. Все трогает меня в ней, все мне дорого, и больше всего высокомерная нижняя губка и такая милая улыбка уголком рта. Умиляет меня все, что она делает, даже ее платья, и не только платья, — ее мантилька, маленькие хорошенькие туфельки, сумочка, из которой, воспользовавшись отсутствием хозяйки, я похитил измятый носовой платок, — она держала его в руках!..